Александр Струев - Царство. 1951 – 1954

— Давай мы с Булганиным? — отозвался Хрущев.

— Отлично. А горький пьяница что?

— Ругается.

— Пусть свой поганый язык в ж…у заткнет! Ты бы, Клим, ему обстановку разъяснил!

— Разъясню! — отозвался Ворошилов.

— А штаны здесь просиживать нечего! Страна должна знать, что Президиум ЦК трудится. — Берия встал.

— И я в Москву! — как ужаленный, подскочил Каганович.

Вслед за ними поднялись с мест Микоян с Ворошиловым.

— Мы Свету встретим и тоже на работу, — за себя и за Булганина пообещал Никита Сергеевич.

— Сбор в «уголке», в семнадцать ноль-ноль, не опаздывайте! — предупредил Георгий Максимилианович. «Уголком» члены Президиума между собой называли кремлевский сталинский кабинет.

В начале аллеи появилась черная «Победа». Хрущев поднял руку. Водитель «Победы» понял знак и остановился. Из машины появилась Света. Вид у нее был растерянный.

— Что? — спросила она.

— Жив, пока жив! — глотая слезы, ответил Булганин.

— Идем к нему! — торопил Никита Сергеевич.

Они взяли Свету под руки и повели в дом. Снег под ногами поскрипывал, было морозно. Серебристые ели, красовались вдоль дороги. Ближе к даче, возвышался ряд пушистых вечнозеленых туй, заслонявших несуразный, несколько раз перестроенный двухэтажный дом. Дом этот всегда оставался строгим, без архитектурных излишеств и изысков. Не было на фасаде витиеватых лепнин, не украшали вход величественные колонны, не стояли рядом поражающие красотою лирические скульптуры, не носил узкий цоколь торжественный гранит. Выкрашенное в неброский зеленый цвет, выглядело здание по-зимнему сиротливо, не отличалось ничем величественным, каким подобало быть жилью всесильного владыки. Необычным явлением были лишь машины «скорой помощи», рядком стоящие на автостоянке.

Светлана была как в тумане. С ней кто-то здоровался, кто-то жал руку, но молодая женщина не реагировала, не отвечала на приветствия. Ей хотелось увидеть отца, припасть к нему, пока он был жив, а может — и не хотелось. Она и сама не понимала, чего ей хочется: бежать со всех ног, проклинать, плакать, целовать или просить прощения?

Света приехала в каком-то странном, непонятного цвета закрытом платье, длинном, гораздо ниже колена. Такую нелепую одежду заставлял носить великий отец. Она покорно подчинялась и всегда появлялась на «ближней» в таких несуразных, точно доисторических нарядах.

— Иди! — подтолкнул Николай Александрович. — Хоть на смертном одре он успокоится, увидев свою Светланку!

Прошло около часа, наконец, Света появилась.

— Я останусь с ним! — твердо сказала она. Глаза сталинской дочери были сухи, казалось, она находилась, где-то далеко-далеко, так далеко, что могла оказаться рядом с ним, с великим и никем до конца не понятым человеком. — Иду к тебе, папа! — прошептала Светлана и возвратилась к умирающему.

В это утро она поднялась раньше обычного, умылась, пошла готовить детям завтрак и вдруг каким-то животным чутьем поняла, что случилось непоправимое, что-то очень плохое.

Света часто готовила сама, не любила, чтобы по дому слонялись посторонние люди, пусть и приставленные помогать. После обычных семичасовых известий по радио не стали передавать утреннюю гимнастику, а вместо задорных маршей и задушевных песен зазвучала печальная музыка Бородина, потом струнный квартет играл Глазунова.

«Наверное, умер кто-то из членов ЦК», — подумала Светлана.

В начале десятого позвонил телефон, и Берия загробным голосом попросил приехать на «ближнюю». Тут-то и поняла она, что случилось непоправимое не с кем-то, а с отцом. Старый мир, привычный, знакомый, зашатался, стал рушиться, земля уходила из-под ног.

Берия ничего конкретного не сообщил, только попросил поторопиться, но ей стало ясно — отца больше нет, ведь иначе, как объяснить, что к нему в дом родную дочь приглашает чужой человек?

По дороге в Волынское, леденящий душу голос Левитана передал о тяжелой болезни товарища Сталина.

В Кремле в сталинском кабинете собрались Берия, Маленков, Молотов, Ворошилов, Булганин, Хрущев, Каганович, Микоян, Сабуров, Первухин, Поспелов и Суслов. Председательствующее место занял Берия.

На пост председателя Совета министров он предложил Маленкова, его первыми заместителями были названы четверо: Молотов, он же министр иностранных дел, Берия, возглавивший объединенное МГБ и МВД, военный министр Булганин и Каганович, которому досталось управление тяжелой промышленностью, транспортом и связью. Ворошилов пошел на Верховный Совет, Хрущев — на партию.

— А с Абакумовым что делать? Может, отпустим Виктора Семеновича? — неожиданно спросил Первухин.

— На хера он сдался?! — отозвался Хрущев.

— Пусть на нарах гниет! — зло добавил Берия.

— Предлагаю сократить состав Президиума Центрального Комитета, — проговорил Ворошилов. — На ХIХ Съезде Сталин в два раза состав расширил, понапихал туда много бестолковых людей.

— На хера нам эти брежневы, патоличевы! Пусть опыта набираются! — фыркнул Лазарь Моисеевич.

— Это понятно! — поддержал Маленков. — А у меня вот какое предложение: считаю полезным вернуть в нормальное русло трудовой распорядок, ни к чему эти ночные бдения. Установим график рабочего времени с девяти часов до восемнадцати. Это будет правильно, как в цивилизованном мире.

— Жить надо по-людски, а не задом наперед. Ночью нужно спать, а днем работать! — поддержал Молотов. — И еще одно упустили! Пока товарищ Сталин жив, предлагаю оставить его в Президиуме Центрального Комитета.

— Нет возражений! — за всех отозвался Лаврентий Павлович.

— А если он не умрет? — произнес Микоян, но так, что в комнате приутихли.

— Умрет! — отозвался Берия. — Светила не ошибаются. Кстати, предлагаю закрыть позорное, полностью надуманное дело врачей. Всех освободить и реабилитировать.

Сергей Хрущев не мог заниматься, учить ничего не получалось: как сидеть за учебниками, когда Сталин при смерти? «Наш Сталин, наш любимый человек!» — с болью в сердце думал студент. Он был потрясен, услышав по радио сообщение о неизлечимой болезни. Еще вчера по хрущевскому дому поползла тревога, мать ходила бледная, отец пропал — уехал и ни одного звонка. А сегодня и в институте началась паника, учебное заведение гудело, как растревоженный улей: кто-то гундосил, что Иосиф Виссарионович умер; кто-то, наоборот, говорил, что пошел на поправку; а в туалете, где студентам разрешалось курить, произнесли, что вождя отравили!

— И в Ленина стреляли отравленными пулями! — содрогнулся Сергей.

Вокруг происходило что-то из ряда вон выходящее, преподаватели ходили словно под кайфом, лекции заканчивались, не успев начаться. В воздухе витало лишь одно: «Сталин! Сталин!» На душе сделалось тоскливо и страшно, и никак не верилось, что Сталин способен умереть.