Иосиф Опатошу - Последний в семье

Часто, когда Сорка оставалась одна и мечтала о свободном человеке, который приедет к ней и увезет ее из леса, ей представлялся молодой Кроненберг. И хотя все считали его сумасшедшим, сожалея, что после смерти отца он пустит по ветру имение и поделит его с крестьянами, и бежали от него, как от чумы, Сорка все же была довольна знакомством.

— Я много наслышан о вас, мадам, — слегка поклонился Кроненберг.

— Что вы могли слышать обо мне? — Сорка встала на носок конька и добавила шутливо: — Слышали, что я ем вовремя, ложусь спать вовремя и живу всю жизнь в лесу?

— Всяко лучше, чем в городе, — улыбнулся Кроненберг.

— Сначала нужно побывать в городе, чтобы сравнить, — ответила Сорка.

— Кажется, я вас где-то видел? — Кроненберг наморщил лоб.

— В доме моего отца, — ответила Сорка. — Но не думаю, что я могу помнить об этом, я была еще ребенком.

Подошел Борех ни жив ни мертв. Он так устал от бега, что не мог говорить и только сопел, как собака. Когда он увидел Сорку, его взгляд смягчился.

— Откуда ты бежишь? — спросила Сорка.

— Я пошел тебя искать.

— Ты думал, что я утонула, да?

Борех, стесняясь, ничего не ответил. Сорка представила его и покраснела:

— Мой муж. — Указывая пальцем, она перечислила имена присутствующих.

— Почему вы не катаетесь? — спросил Кроненберг Бореха.

— Я не умею, — ответил Борех на плохом польском.

Сорка заметила улыбку на лице Владека и произнесла на идише:

— Юноши из синагоги не катаются.

— Если хотите, — обратился Кроненберг к Бореху на идише, — я вас научу.

— Большое спасибо.

Разговор не клеился. Они постояли немного в молчании, и чем дольше оно длилось, тем более неловко становилось всем. Каждый обвинял Бореха в заминке. Его руки и ноги несуразно шевелились, и он лихорадочно соображал, что бы сказать.

— Может, пробежимся? — обратился Кроненберг к Сорке. Эти простые слова разрядили атмосферу.

— Идемте, — протянула руку Сорка.

Взявшись за руки, они пустились, сначала медленно, кружиться влево и вправо, потом быстрее, быстрее, будто коньки перестали касаться льда, они неслись над Вислой, словно две птицы. Владек подхватил сестру и отправился за первой парой. Борех остался один. Его не огорчало, что Сорка уехала с Кроненбергом, он досадовал, что Сорка, словно его и вовсе не было, ни слова не сказала о том, вернется ли домой сама или Бореху стоит ее подождать. Огорчение все росло, и, когда обе парочки скрылись из виду, у Бореха защемило сердце. Сейчас он не думал о том, что Сорка, мужняя жена, совершает грех, катаясь с чужим мужчиной, он только чувствовал, что Сорка не любит его, и удивлялся, почему она с ним живет. Борех решил, что все женщины таковы. Крестьянки, обдирающие в лесу кору с деревьев, строят ему глазки. Они наверняка были бы счастливы, если бы он обратил на них внимание. Бореху претило сравнивать Сорку с девками, и, обиженный и раздосадованный, он поплелся домой. Ему пришло в голову, что Сорка будет его искать, и он остановился. «Пусть ищет, пусть думает, что со мной что-то случилось, — подумал Борех и отправился дальше. — В следующий раз не оставит мужа одного».

Тем временем Сорка с Кроненбергом неслись по льду, объезжая проруби. Она чувствовала его руки и дыхание. Ей стало жарко. Кроненберг говорил без умолку, вспоминал, как в детстве поцеловал Сорку в лобик, и представлял все в таком черном цвете, что у Сорки не раз наворачивались слезы на глаза. Он говорил, что человек в России не имеет ценности, он раб, все рабы, которым запрещено думать. Его отец ездил к губернатору в Плоцк просить об освобождении сына, и губернатор ударил седого Кроненберга по лицу. Окровавленный, тот целовал губернатору руки без тени обиды, будто иначе и быть не могло. Тысячи людей умирают ежедневно от голода, и они довольны этим. В чем ценность ваших идеалов? Люди, за которых вы отдали жизнь, будут радоваться вашему наказанию, кричать и требовать, чтобы с вас содрали кожу. Вы хотите пожертвовать жизнью ради зверей, которые точат зубы, чтобы разорвать вас на части.

Так говорил Кроненберг, и Сорке казалось, что об этом она теперь слышит не от него, а читает в книге, в старой, знакомой книге, которую Сорка уже однажды брала в руки. И хотя Кроненберг говорил с желчью и разочарованием, Сорка чувствовала, что готова идти с ним куда угодно.

Когда они подъехали к дому Владека, было уже темно. Владек с сестрой настояли, чтобы Сорка с Кроненбергом зашли к ним и немного перекусили. Сорка отказывалась, вспомнив, что оставила Бореха одного. Ей стало тоскливо. Кроненберг настаивал, и Сорке не удалось отвертеться. Она вошла в дом, но договорилась с Владеком, чтобы после чая сразу же запрягли лошадей в сани и отправили ее домой.

— Конечно, конечно, — заверил ее Владек, — хоть среди ночи.

Сестра Владека принесла в маленькую комнату чай с пирогом. Все с удовольствием принялись за еду. Тишину нарушила хозяйка:

— Я бы с Кроненбергом не поехала!

— Почему? — спросила Сорка.

— У него лошади ног под собой не чуют. Бричка не едет, а летит, а если лошади ее перевернут, то это верная смерть.

— Интересно. — Сорка глотнула чаю и встала.

— Я однажды ездила с ним. — Хозяйка погрозила Кроненбергу пальцем. — Навсегда это запомню!

— Если хотите, пани Кленец, — равнодушно отозвался Кроненберг, — я вас отвезу.

— При условии, что быстро не поедем!

— Нам пора. — Кроненберг встал и обратился к Владеку: — Я возьму ваших гнедых.

Владек скривился, недовольный тем, что Кроненберг лишает его удовольствия отвезти Сорку домой, и нехотя ответил:

— Боюсь, ты их загонишь!

— Вели запрягать моих. — Кроненберг помог Сорке одеться.

— Возьми гнедых, если хочешь. — Владек почувствовал себя виноватым.

— Вели запрягать моих, — повторил Кроненберг. По его голосу было трудно понять, злится он или нет.

Они попрощались. Кроненберг накрыл Сорке ноги меховой полостью, сел рядом и свистнул лошадям. Лошади потянули сани. Не успела Сорка оглянуться, как они уже выехали на дорогу и понеслись по еще не укатанному снегу. Ехали молча. Сорка заметила, как Кроненберг приосанился. В голубых глазах появился холодный стальной блеск. Он выпрямился и теперь казался стройнее и выше. Подобно голодному волку, он вытягивал голову, свистел и хлестал лошадей изо всех сил. Ухоженные, ладные лошади старательно выбрасывали из-под копыт облака колкого снега, стремясь пуститься тихой рысью. Кроненберг неустанно свистел и цокал языком, а лошади, словно понимая его, мчались вперед, желая выпрыгнуть из собственной шкуры. Сани летели, не касаясь снега.

Стемнело. Тут и там показались звезды и вскоре заполнили все глубокое небо над их головами. У Сорки поплыли круги перед глазами. Она больше не чувствовала езды, не видела ни лошадей, ни снега. Душа опустела, в висках стучала кровь. Ей казалось, что она взлетает в гору, выше и выше, вот она достигла вершины и стала падать, быстро, еще быстрее. Сорка хватается за теплые руки, визжит, просит придержать лошадей и чувствует только, как голова погружается в снег. Вдруг она обо что-то ударяется, словно при падении, в голове гудит. Сорка открывает глаза, видит рядом Кроненберга, оглядывается, понимая, что еще сидит на санях, и спрашивает: