Иосиф Опатошу - Последний в семье

Борех вскочил, как слуга, старающийся угодить хозяйке, и, ничего больше не спрашивая, быстрым шагом вышел из комнаты.

Сорка заметила, что Кроненберг ищет ее взгляда, и нарочно отвела глаза, теребя бахрому шали. Потом вдруг подняла глаза, встретилась взглядом с Кроненбергом, оба замерли на мгновение, потупились и поняли нелепость ситуации.

Борех принес чай с вареньем, уселся поудобнее и кашлянул.

— До ольшаника не дойти!

— Что вы имеете в виду?

— Так скользко — на ногах не устоишь.

— Ничего, через неделю-другую погода переменится.

— Вы все-таки собираетесь продавать участок леса за кладбищем? — Борех старался поддержать разговор.

— Я не знаю.

— Ваш лесник мне только что рассказал.

— Может быть.

Беседа не складывалась, Борех умолк, досадуя, что не умеет общаться с людьми. Он хотел что-то сказать, но чем дольше затягивалось молчание, тем труднее было начать. Борех выпил чай и стал глядеть на Сорку и Кроненберга, постукивая ложечкой по пустому стакану. Он чувствовал себя лишним, но решил не уходить, ведь он здесь хозяин, и если гость к нему пожаловал, будь он даже сам царь, пусть не сидит надувшись. Борех встал:

— Извините меня, господин Кроненберг, мне очень жаль вас покидать, чувствуйте себя как дома. — Борех обратился к жене: — Гостей надо угощать, а не сидеть за пустым столом. Что скажете, господин Кроненберг?

— Ничего страшного…

— Доброй ночи!

— Доброй ночи.

Когда он вышел, Сорке и Кроненбергу еще долго казалось, что он стоит за дверью и прислушивается к тому, что происходит в комнате. Они молчали, пару раз переглянулись с улыбкой и продолжали сидеть молча. Через некоторое время Кроненберг поднялся.

— Вы уже уходите?

— Пора.

— Почему вы так спешите?

— Сам не знаю.

— Посидите еще.

— Нет, пойду. Я человек настроения. — Он подошел к Сорке и подал ей руку. — Доброй ночи.

Она ответила легким кивком, посмотрела, как он уходит, и долгое время не отводила глаз от проема двери, будто в нем остался его силуэт. Отъезд Кроненберга нагнал на Сорку тоску, она расстроилась, что не попросила его приехать снова, и чувствовала, как дрожит всем телом. Внезапно ей стало так тесно и душно, будто в комнате нечем было дышать. Все вокруг давило и угнетало, хотелось кричать. Борех открыл дверь, просунул голову и, увидев состояние Сорки, приблизился к ней:

— Что такое? Тебе плохо?

Сорка не ответила, откинула голову на спинку стула и расплакалась.

Борех поцеловал ей волосы, упал в ноги и стал умолять:

— Сорка, я тебя заклинаю, скажи, что с тобой? Сорка, тебя кто-то обидел?

— Оставь меня.

— Тогда скажи мне, почему ты плачешь?

— Я тебе не скажу.

— Ты мне скажешь!

Она не ответила и заплакала еще громче. Борех не знал, что делать, и стоял, беспомощно ломая руки:

— Сорка, Сорка… Что тебе от меня нужно? Скажи, я все сделаю, только не плачь!

— Разведись со мной.

— Ты шутишь? — Борех вытаращил глаза.

— Нет, я серьезно. — Она подняла голову.

— Зачем разводиться, если я тебя люблю?

— Но я-то тебя не люблю!

— Ты полюбишь меня.

— Никогда!

— Так кого же ты любишь?

— Никого.

— Ты любишь его?

Сорка поняла, что Борех имеет в виду Кроненберга, хотела ответить «да» и взяла его за руку:

— Клянусь тебе, что никого не люблю!

Прикосновение ее пальцев смягчило Бореха. Он присел рядом с ней:

— Теперь, когда ты будешь матерью…

— Теперь!

— У тебя нет ко мне никакой жалости?

Сорка не ответила, положила голову Бореху на плечо, они обнялись и заплакали.

С того вечера они словно избегали друг друга и почти не разговаривали. Встречая Кроненберга, Борех так радовался, что тот всегда терялся, чувствовал себя виноватым и не мог и слова вымолвить в его присутствии. Борех каждый раз из вежливости сидел с Кроненбергом несколько минут и всегда заводил одну и ту же беседу:

— Вы все еще не начали вырубать лес?

— Не начали, говорите? — Кроненбергу очень надоел этот разговор, ему часто казалось, что этот хасидский юноша не так уж и глуп и насмехается над ним, нарочно выводит его из себя, беседуя о деле.

— А разве начали?

— Я не знаю.

— Вы совсем не интересуетесь своим собственным делом?

— Я почти не вмешиваюсь.

— Любопытно, любопытно, — заканчивал он каждый раз и, не извиняясь, удалялся, как тень.

Этой беседы было достаточно, чтобы испортить Кроненбергу и Сорке весь вечер.

— Что случилось, пане Кроненберг? Чем вы так расстроены? — радостно встретила его Сорка. — Снимайте шубу!

— Я спешу.

— Что такое?

— Моему другу очень плохо.

— Я вас не задержу.

— Может, поедете со мной?

— Не знаю…

— Поехали.

— Хорошо.

Когда они въехали во двор, то увидели, как крестьяне, сбившись в кучки, стоят, понурив головы, и перешептываются. Сорке стало холодно, появился страх, что они опоздали.

Рутковский с непокрытой головой, в черном фраке вышел им навстречу с печальным видом. Он забрал их одежду и шепнул Кроненбергу, что все кончено. Кроненберг забыл представить Сорку и не заметил сидящих в комнатах молодых людей, одетых в черное. Им наскучили долгое ожидание и серьезные разговоры о смерти, начались шутки, обсуждение сплетен. Один указал на пробегавшего мимо взволнованного Рутковского:

— Из-за него он умер!

— Ты и вправду так думаешь?

— Он увел у него жену.

— Я бы ее тоже увел!

— Она такая красавица?

— Ты видел когда-нибудь, чтобы поляк влюбился в мерзкую жидовку?

— Ну, закройте рты, закройте! — отозвался молодой священник, выходя им навстречу. — Даже в присутствии смерти не могут удержаться от сплетен!

— Кто это? — Кто-то указал на Сорку.

— Непохожа на польку.

— Может, ее сестра.

— Может быть, сходство есть.

— Но эта красивее!

— Моложе!

— Знаете, в жены нужно брать польку, а любовницей любого приличного человека должна быть жидовка!

— Браво, Ян!

— Тсс! Ксендз идет!

Все опустились на колени, и священник, старый и толстый, в белом сюртуке поверх черного одеяния, с большим крестом в руке, прошел мимо.

— Неверующие становятся перед смертью праведнее всех остальных!

— Жизнь — глупая штука!

— Что ты имеешь в виду?

— Вот прожил человек сорок лет, смущал народ, убивал врагов, попадавшихся на его пути, хотел усовершенствовать этот мир, и что теперь?

— Стах уже философствует?

Вдруг разговоры стихли. Из открытых дверей, за которыми лежал покойник в гробу, послышался бас. Запах ладана из серебряного кадила наполнил комнату. Все отпрянули, умолкли, будто парализованные страхом смерти.

Сорка стояла в проеме двери. Она посмотрела на коленопреклоненного Рутковского, на еще молодую даму в черном, ломавшую руки у изголовья гроба, и поняла, что это его бывшая жена. Внезапно Сорке стало неуютно, появилось ощущение, что она в польском костеле во время службы. Все вокруг стояли на коленях, кроме дамы в черном и Кроненберга. Сорка сердилась на себя, отгоняя навязчивую мысль о том, что Кроненберг и эта дама могли бы составить пару. Оба одинакового роста, брюнеты с карими глазами цвета прозрачного баварского пива. Она встретилась взглядом с дамой, смутилась, будто та прочитала Соркины мысли и сердилась на то, что Сорка не преклоняет колено, дабы оказать ее бывшему мужу последний почет. Ладан, пение священника, дама в черном — все это произвело на Сорку такое впечатление, что сразу по окончании пения она подошла к Кроненбергу и попросила отвезти ее домой, поскольку плохо себя чувствует.