Овидий Горчаков - Если б мы не любили так нежно

— То-то и оно! — тоже понизил голос Галловей, хотя они говорили по-аглицки и никого вокруг не было. — Когда я прочитал книгу Коперника много лет назад, сказал себе то же самое. Потому-то покойный Папа Павел пятый еще лет пятнадцать запретил ему распространять свое учение. Покойный Папа Григорий пятнадцатый тоже грозил ему тюрьмой, а нынешний — Урбан восьмой — готовит над ним суд инквизиции…

И снова смотрели они, зодчий и рейтар, на бездонное иссиня-черное небо, усеянное таинственными звездами, и на все еще загадочную Луну, чей отсвет мерцал на московских сугробах 1631 года…

— Есть один француз, — сказал Галловей, — молодой еще человек, твой ровесник, и, быть может, величайший ум нашего времени, даже выше Кеплера. Тоже был воином вроде тебя, дрался в нынешней европейской войне. Из Парижа уехал в Голландию, где больше свободы. Философ, физик и математик. Доказывает, что Вселенная бесконечно велика и бесконечно мала. Он против Аристотеля и за Коперника. Это он сказал: «Cogito ergo sum» — «Я мыслю, следовательно, существую…» И: «Я могу сомневаться во всем, но не сомневаюсь в том, что я сомневаюсь…» Душа — это мысль…

— Как зовут этого мудреца?

— Декарт. Рене Декарт. Он еще удивит мир!

Великому Декарту, бывшему воину, судьба отмерила еще восемнадцать лет жизни. Лермонту ежегодно грозила смерть.

— Что-то подгнило в государстве Московском, — перефразируя «Гамлета», сокрушенно проговорил Крис Галловей, возвращаясь с небес на землю. — Святейший Филарет выжил из ума, впал в детство, сравнялся умом со своим сынком. Он готовит войну с Польшей, одержим одной идеей — успеть сокрушить Сигизмунда до того, как испустит дух. А на Посольском дворе все в один голос утверждают, что Московия не готова к войне, что царская казна пуста.

— Пока мы не готовы к войне, — с показной твердостью заявил Лермонт, сам не заметив, что сказал «мы», — Шеин не допустит нарушения мира с нашей стороны. Это же безумие!

— Что-то подгнило в государстве Московском, — мрачно повторил зодчий. Он грустно усмехнулся: — Придут поляки, взорвут Спасскую башню — что тогда от меня на этом свете останется!

— Не придут, — решительно молвил Лермонт. — Не пустим!

Только раненным и доводилось пожить дома. Лермонт любил эти арбатские деньки с Наташей, с Вилькой, Петькой, Андрюшкой. Наташа ходила на цыпочках, не знала, как угодить своему Егорушке, шикала на детей. Дети почти весь день-деньской пропадали на улице: играли в чижика, в чехарду со стрелецкими ребятами, часами купались в Москве-реке у Кремля или Неглинке, у стен Кремля удили рыбу, ходили драться на кулачки с ребятами с Сивцева Вражка. Мать ругала их за опоздание на обед и немилосердно тащила с собой к Николе Явленному. Все эти годы он корил себя, что мало из-за службы уделяет времени сыновьям, и вот он дома наконец, а ребят не видать. То им надо запускать, то снова «вражьи сивки» дразнятся. И он сидел в палисаднике на солнышке и, лузгая каленые семечки на Наташин русский манер, поглядывал на улицу, перечитывал книги, гладил лохматого и безродного Полкана. Джордж Лермонт назвал своего дворового пса особым именем — Хюсденцом, или Острозубом, ибо так звали верную собаку Тристана. Но для всего Арбата, разумеется, Полкан оставался Полканом.

Позднее, когда начали заживать раны, начинал помогать по хозяйству, рубить дрова, чинить сарай, чистить голубятню, морить крыс, клопов и тараканов. И уже казалось, что невыносимо тянется время, что заждались его товарищи в шквадроне и полку. Осточертевшая походная жизнь уже рисовалась в самых розовых красках. Нетерпеливо протирал он мушкет, пистоли и саблю, тосковал по вороному… На западе и на юге опять было неспокойно. Все чаще поглядывал он на цветастый ковер на стенке с развешанными на нем взятыми в боях вражескими казачьими кривыми саблями, ляшскими кордами, татарскими кинжалами. А Наташа, чуя эту перемену в нем, грустнела с каждым часом и била поклоны в церкви и перед домашним образком Георгия Победоносца, мужниного святого, покровителя Шкотии — Андрея Первозванного. В честь этого постнолицего апостола и третьего сына назвали…

Доказывая сыновьям, сколь важно помнить родство, Лермонт нередко прибегал к Писанию, этому кладезю наставлений на все случаи жизни:

— В Книге Ездры, что составляет часть Ветхого Завета, сказано, что, когда Кир, Царь Персидский, повелел евреям вернуться в свою землю обетованную, большинство их помнили о своем родстве, но были и такие, что не могли показать о поколении своем: «Они искали своей записи родословной, и не нашлось ее, а потому исключены из священства».

При этом, вспоминая завет собственного отца, он внушал сыновьям, что не чваниться следует происхождением и предками, как это делают иные дерущие нос дворянчики, а знать их, чтобы чтить их заслуги и достоинства, преодолевая в себе их слабости и недостатки.

Ротмистр Лермонт уже за первый десяток лет в полку выдвинулся на первое место среди рейтаров по искусству верховой езды да и по знанию службы. Да и язык русский освоил он быстрее всех. Он никогда не задумывался над тем, как выглядит он в седле, но однажды Крис Галловей, полюбовавшись всадником и конем на манеже, сказал, когда ротмистр подъехал к нему, чтобы поздороваться с другом:

— Я хороший архитектор, мой друг, и плохой скульптор, иначе я обязательно вылепил бы тебя верхом на коне и отлил статую в бронзе. У тебя с конем только один недостаток: слишком похож ты на статую Коллеони работы Вероккио, которую я видел на маленькой площади в Венеции, а она чересчур хорошо известна, ибо почитается лучшей конной статуей в мире! А в восемнадцать лет, старина, ты напомнил мне «Копьеносца» великого грека Поликлета, законодателя идеальной красоты спартанских воинов-аристократов. Да, брат, есть в тебе античная воинская красота.

Сидя на коне в середине открытого манежа Конюшенного двора, ротмистр Лермонт обучал молодых рейтаров-недорослей:

— Отставить! Опять у нас неправильная посадка! Княжич Трубецкой, Васильчиков, Волконский, Арсеньев! Кто же так сидит на коне?! Поводья не распускать, держать их крепко, локти к корпусу, кисть руки всегда между пистолями большим пальцем вверх по гриве!.. Княжич Василий Горчаков! Шенкелями, шенкелями надо работать!.. Вы не рейтары, чья слава гремит по всей Европе с четырнадцатого века, а сонные мухи! Вы даже не берейторские ученики! Стыдно!..

Весной 1632 года его назначили главным берейтором полка. Он не только самолично объезжал коней, но и учил боярских и дворянских недорослей и иноземных новичков-рейтаров искусству верховой езды. Первым делом он отбраковал всех не подходящих по возрасту лошадей — моложе пяти и старее десяти лет, — нередко попадались двадцати- и даже тридцатилетние одры, строжайше следил, чтобы конюхи задавали строевым коням в сутки не меньше трех гарнцев овса, пятнадцати фунтов сена и двух с половиной фунтов соломы, дабы кони всегда были сильны, здоровы в теле, до него коней обворовывали самым немилосердным образом. Всех коней перековал он на все четыре ноги: передние подковы делались с тупыми шипами, а на задние насаживались круглые. Вскоре выяснил он, что в полку на самом деле не хватало более двухсот коней, что за мертвые конские души писари вкупе с командирами загребали тысячи звонких золотых рублей, за что рейтары в бою расплачивались собственными головами. Эти же разбойники безбожно завышали в отчетных бумагах рыночные цены, преступно удваивая и утраивая их и кладя разницу в свои бездонные карманы. Те же писари подолгу, на протяжении года-двух, не сообщали о погибших рейтарах, присваивая себе их жалованье. Дико наживались эти паразиты на муке и прочих съестных припасах, на коже, сукне, холсте, амуниции. Все это считалось в порядке вещей, обеспечивалось круговой порукой, и на возмутителя спокойствия ротмистра Лермонта смотрели все косо.