Овидий Горчаков - Если б мы не любили так нежно

Летел с запада чадный пороховой дым, наплывали озаренные багровыми всполохами грозовые тучи, и все понимали, как соседи объятой испепеляющим пожаром деревни: вот-вот займется и наше село…

Даже Наталья Лермонтова знала, что неспроста все эти учения в полку, новая мужнина должность главного берейтора полка, его неприятности на службе. Формировались новые полки. Их называли полками нового строя — кроме рейтаров, появились драгуны. Среди них были и шкоты. На подмосковных полях маршировали первые пехотные солдатские полки. Кончался срок Деулинского перемирия с поляками. Назревала новая большая война на Западе, с самым опасным врагом Московского царства. Об этом знали все жены начальных рейтаров. И недаром так печально и тревожно, подперев рукой подбородок, пригорюнившись, глядела Наташа своими не поблекшими за все эти годы голубыми глазами на мужа, когда хлебал он щи, вернувшись с темнотой домой из манежа, из штаба полка или из оружейных мастерских.

И его вклад, вклад ротмистра Лермонта, был в спешном создании нового войска, новой русской армии, достойной державы, выдвинувшейся еще со времен Ивана Грозного в первый ряд европейских держав. Старое ополчение поместных дворян уже не могло заменить эту армию, отстоять честь русского оружия на полях грядущих сражений. А трудностей была прорва: имевшиеся полки были плохо обучены воинскому делу, не хватало огнестрельного оружия, особенно разных пушек, больших и малых. В поход русские собирались не то что неделями, а месяцами, пока не были допиты последние бочки зеленчака. Их воеводы, неглупые и вовсе не трусливые, руководствовались в стратегии принципами «авось» да «кое-как», уповая на Бога и Георгия Победоносца. Пока гром не грянет, гласила русская пословица, мужик не перекрестится. Да что мужик! Невероятно беспечны были бояре и окольничие, воеводы и прочие начальные люди. Сам непьющий Царь тратил на пиры больше, чем на войско. И в патриархе Лермонт все больше разочаровывался: и Филарет занимался своими попами прилежнее, чем армией. Слуга двух господ в условиях двоевластия, армия осталась без глаза. В московских приказах Трубецкой и Шеин по-прежнему плели козни друг против друга, и козни эти были опаснее для армии, чем происки ляхов.

Как-то зимой князь Трубецкой заявился в штаб полка, прошел, грозно насупив черные с сединой глыбы бровей, пламенея разгоревшимся на морозе лицом, с развевающимися полами собольей шубы, прямо к полковнику фон дер Роппу. Тот вскочил, завидев высокого гостя. Столько лет он юлил между Трубецким и Шеиным, подмасливался к одному и другому, ведя двойную игру, отыгрывал их друг против друга с пользой для полка, и прежде всего для себя.

Лермонт хотел было юркнуть в сторону, скрыться с глаз долой. Но тут же взял себя в руки, с остановившимся гордым взглядом прошел мимо князя, задев его плечом, небрежно захлопнул за собой дверь.

А вечером он проезжал на коне мимо хором Трубецкого, обнесенных стеной не ниже Кремлевской, по дороге к своему домику у Арбатских ворот, своему последнему причалу на Москве-реке, и проклинал свой шотландский гонор.

По всегдашней своей привычке представлял он себе мстительные картины. Ну, например, где-нибудь под Новгородом или Смоленском отбивает его шквадрон атаку врага. Огонь, дым, грохот, кровь рекой. Рейтары отходят, и вдруг он, Лермонт, видит громадного соболя среди трупов на поле боя. Только это не соболь, а сам князь Трубецкой в собольих мехах, в грязи и крови. «Спасите меня, люди русские! — вопит он жалобно. — Спаси меня, брат!» А Лермонт ему в ответ: «Во-первых, я не русский, а во-вторых, я тебе не брат, а сволочь сиволапая! Ведь так ты назвал меня в ту морозную ночь в Кремле на Красном крыльце!..» И шквадрон скачет прочь под свист ядер, а позади глохнет истошный крик Трубецкого.

Князь Трубецкой по-прежнему занимался татебными, разбойными и убийственными делами, ловил, хватал, тащил, вешал, четвертовал, обезглавливал. Страшными россказнями о татях, разбойниках и убийцах тешил охочего до страшных сказок придурка Царя. Исподволь прибирал Михаила к рукам, внушив ему, что тот только и жив благодаря неусыпному радению его, Трубецкого, ока государева. При каждом удобном случае Шеина он поносил всякой неподобной бранью. Предупреждал Царя-недотепу, что все «еуропские затеи» ни к чему хорошему не приведут, что Шеин портит войско, перекраивая его на иноземный манер, а это значит, что русский ратник, чего доброго, и жалованья просить будет, словно какой-нибудь иноземный наемник, чего никогда на Руси не бывало, и дух тлетворный «еуропский» в Шеине не случайно появился после его плена у ляхов.

Никогда в жизни так не трудился Лермонт, как в ту пору, когда готовил полк к большой войне, к освобождению Смоленска.

Однажды его вызвал к себе полковник фон дер Ропп.

— Скажи-ка мне, ротмистр, как на духу, — сказал он, развалясь за замусоренным столом с оружием и остатками обеда, — чего ты из кожи вон лезешь? Вот твои доношения. — Он показал на стопу бумаг на столе. — В нашем полку, где обретается цвет европейского рыцарства, доблести коего нет равных, свой же товарищ возводит на нас обидную напраслину и вероломно бесчестит! Зачем из кожи вон лезешь? Все равно ведь уедешь при первой возможности, ведь человек ты непьющий, негулящий, небось давно деньжат на отъезд накопил, трофеи, знаю, у тебя были богатые, хоть и не грабил ты. Какого рожна стараешься? Неужели — за веру, Царя и отечество? Ведь у тебя вера и отечество другие и Царь другой. Так в чем же дело, скажи мне?

— За себя стараюсь, — жестко ответил ротмистр. — Плохо будет подготовлен полк — все костьми ляжем. За шкуру свою тревожусь — она одна у меня.

— Не верю тебе, ротмистр, — поразмыслив, отвечал полковник. — Ратному делу здорово обучаешь! Ну, чистый Дон-Кишот! Но за то ты мне и мил, шкот чурбанский, и за то, что рейтар и солдат. Смотри! Вот тоже жалобы, но не твои, а на тебя.

Он схватил кучу бумаг, встал, подошел к печке и бросил их в огонь.

— Иди, ротмистр, за Богом!

Более четверти века прослужил фон дер Ропп у русских, а все путал их язык.

В сенях шквадронный столкнулся с Шеиным. Поседел воевода, обрюзг, расплылся. Кивнув ротмистру, он прошел, грузно ступая, мимо. Сначала Трубецкой пожаловал к полковнику иноземного рейтарского полка, теперь — Шеин. Никогда такого раньше не бывало. Прежде они полковника звали к себе, заставляли ждать приема, цедили свысока указания.

С недавних пор, как начали готовиться к войне, Царь по совету и наущению отца своего патриарха Филарета назначил Шеина через голову Трубецкого на место начальника только что созданного Рейтарского приказа. До этого Шеин четыре года возглавлял Пушкарский приказ. Это звание было равно званию маршала артиллерии Франции. Шеин много потрудился, приводя в порядок русскую артиллерию, выколачивал деньги у Филарета и Царя, закупил пушки в Голландии. Рейтарский приказ ведал сколачиванием полков нового строя, собирал деньги на это важнейшее дело и на содержание рейтар, драгун и солдат-пехотинцев, платил жалованье Лермонту и прочим рейтарам. С 1624 года рейтарами занимался худо-бедно Иноземческий приказ. Недаром полки нового строя ранее назывались полками иноземческого строя. Шеин посылал за границу вербовать иноземных ратников, устроил закупку десяти тысяч новейших мушкетов с фитилями.