Игорь Москвин - Петербургский сыск. 1874 год, февраль

– Мне нечего возразить.

– Тогда, я думаю, вы не примените узнать, об этой личности все, что можете раздобыть?

– Так точно.

– Так и у вас должны быть свои соображения, не соизволите ли поделиться?

– С превеликим удовольствием. – Иван Иванович провёл рукою по лицу, – извольте. Ежели господин Синельников соизволил поиметь в руках ту сумму, о которой говорит Шустов, а именно тридцать тысяч, пусть даже в процентных бумагах. Это согласитесь большие деньги, то не в кубышку он их спрятал? А, как рачительный хозяин, должен был вложить в какое—то дело? Так?

– Не совсем согласен. Синельников – преступник и для него деньги – это бумага для достижения низменных целей, пусть даже для покупки собственного дела.

– Это все верно, но ведь все равно должны проявиться эти деньги?

– Может быть.

– Или он мог не удержаться от соблазна потратить полученные неправедным путём деньги исключительно на свои нужды.

– Мог, но Синельников умён, исходя из полученных нами сведений, поэтому расчётлив и от этого не мог тратить полученные деньги направо и налево. Я думаю, здесь стоит копать в ожидании результата.

– Может и вы, Иван Дмитрич, и правы, но полученный результат покажет.

– Не смею возразить.

Миша был рад, что освободился сегодня не так поздно и поэтому он направился к Знаменской площади, где в казённом доме, на втором этаже, дверь налево от лестницы, проживала молодая девица Анастасия с родителями: действительным статским советником Петром Мефодьевичем Серпуховским и его женою Александрой Дмитриевной.

Уже полгода родители вышеуказанной девицы ждали от молодого чиновника предложения руки и сердца, но он все медлил. Иногда казался до того решительным, что вот один миг и он склонит одно колено, как в рыцарских романах и бросит сердце к ногам молодой барышни.

Но этого не происходило, застенчивый губернский секретарь, хоть и страдал от недосказанности, а ещё более от застенчивости. Но ничего с собою поделать не мог, слова застревали в горле и он только покашливал, в место того, чтобы соединить свою судьбу с миловидной застенчивой девушкой.

Выходя из квартиры, Миша готов был разорвать себя на части, но поделать ничего было нельзя. Отец Анастасии каким—то звериным чутьём ощущал, что молодой человек пойдёт далеко по служебной лестнице, поэтому не обращал внимания на женихов, имеющих и титул познатнее, и должность повыше. Миша же страдал и все думал, что ещё день промедления и милая сердцу Анастасия будет отдана другому.

И сегодня он направился с визитом к Серпуховским, имея намерение попросить руку их дочери.

Жуков всю дорогу от Большой Морской до пересечения Невского с Литейным сочинял речь, которую должен произнести сегодняшним вечером, но по мере приближения к Литейному смелость пряталась далеко в глубины сердца. Хотя оно стремилось стряхнуть с себя нерешительность и с прелестной неподражаемой улыбкой все—таки произнести заготовленные слова.

Миша отчего—то робеть начинал у входа, когда ему открывал дверь статный высокий швейцар, одетый в ливрею ведомства, в котором служил папенька Анастасии. Потом шла прихожая, в ней Жуков постоянно видел двух курьеров, и сердце уходило в пятки, когда он проходил через приёмную, заставленную массивной мебелью, со стен строго взирали написанные умелой рукой угрюмые лица. Из каждого угла веяло высоким чином господина Серпуховского.

Сегодня Миша отбросил прочь свою застенчивость и решительно ступил в гостиную, в которую ему открыл дверь слуга, объявив при этом:

– Господин Жуков!

Анастасия зарделась, Пётр Мефодьевич, стоявший у кресла жены, приветливо улыбнулся.

Надворный советник Соловьёв к своим почти сорока годам не обрёл семейного счастья. После перенесённой в молодые годы трагедии, его невеста за несколько дней до венчания скончалась от невесть откуда взявшейся, казалось бы, простой простуды. Иван Иванович тогда целую неделю после похорон не выходил из дому, сидел в кресле, наподобие куклы. Родные изъявляли неподдельное беспокойство о самочувствии молодого человека, боялись, как бы он не лишился рассудка. Ведь он души не чаял в невесте. Но все обошлось, жизнь берет своё. Надворный советник ушёл с головою в службу, хотел было в армию поступить. Но не сложилось. А вот когда подвернулась оказия поступить в сыскную полицию, то без раздумий принял предложение, рассудив, что там не менее опасно, чем, допустим, на Кавказе или дальневосточных землях.

Иван Иванович заглянул в дальнюю комнату. Там было только одно небольшое окно, и выходило оно в «колодец», так петербуржцы называли маленький дворик со всех сторон ограниченный стенами домов. Поэтому в ночном сумраке тонули письменный стол, кресло и шкафы с книгами, казавшимися стеною. Размытые тени безмолвно прятались по углам, а на фоне тёмного окна, освещённого светом из окон напротив, черным вороном выделялась седая голова, выглядывающая поверх спинки кресла.

– Степан! – негромко позвал Соловьёв, стоя на пороге. Голова даже не шевельнулась. – Степан! – во второй раз, но уже громче позвал надворный советник.

Но сидящий как будто не слышал. Только мерное дыхание выдавало, что человек жив.

Иван Иванович вздохнул и пошёл прочь. В соседней комнате послышались тихие шаги, и маленькая женщина с седыми волосами вошла в гостиную.

– А, это ты! – сказала она и кинула взгляд на тёмный проем в соседнюю комнату.

– Все так же? – спросил Соловьёв.

Женщина махнула рукой, но все—таки подошла к сидевшему в кресле и осторожно, чтобы не испугать, тронула его за плечо.

– Степан! Ваня пришёл.

Голова не шевельнулась.

– Ваня пришёл, Степа, – повторила она и смахнула с глаз слезы.

Голова нервически задвигалась. И сидящий повернул заросшее щетиной худое лицо к Ивану Ивановичу. В глазах не виделось ни проблеска разума. Брат Соловьёва, бывший кавалеристский офицер, помешался пять лет тому после кровавой бойни на Кавказе и с тех пор Иван Иванович взял его под свою опеку. Некоторые видели в этом причину нежелания надворного советника связывать себя узами брака.

Путилин сидел в кресле, укрывшись пледом, и дремал. Мысли о злоумышленниках ушли куда—то в глубины сознания, на лице виделось только спокойствие. Недопитый чай так и остался остывать на столе.

В такие минуты даже шумливая Глаша ходила на цыпочках, боясь нарушить покой невольным шумом, на который она была горазда, то стол заденет, то к чашкам прикоснётся, то шуметь кастрюлями и тарелками станет на кухне.

В десятом часу утра Иван Иванович направился на Петербургскую сторону, чтобы узнать – продолжает ли проживать ли некто Синельников на Мытнинской улице. Проверить это было необходимо, не привлекая внимания, а главное, чтобы такие действия не дошли до ушей проверяемого господина. Ранее времени нельзя вызывать его подозрений, что персона Тимофея Синельникова привлекла внимание сыскной полиции. Конечно, всякое может быть, ведь не заглянешь в мысли околоточного, который лучше всех знает обитателей данного ему участка. А порой и находится с ними в хороших сношениях, что сразу может по—дружески шепнуть, мол, тут агент приходил и вопросы задавал.