Валерий Язвицкий - Вольное царство. Государь всея Руси

На другой же день набольший воевода князь Иван Юрьевич Патрикеев созвал у себя в хоромах всех воевод своих думу думать о казанском походе.

– Все, воеводы, как мы для рати казанской удумали, – начал он, – государь утвердил, а выступать полкам нашим наметил апреля одиннадцатого, когда по нашим местам теплеет уж. После Федула-то на другой день, на Василья Парийского, мужик сани на поветь закидывает. Хоша и наступает тепло, а плохо выходит: людям – бесхлебица, скотине – бескормица, тяжко в деревнях-то, и охотней народ в полки идет…

– На сей раз народ-то не больно обрадуется княжим харчам, – сказал князь Семен Ярославский. – Уразумеет он, что поход-то на долгое время – с весны до осени его хватит.

– Может, на иного ворога мужик и без охоты пойдет, а на татар поганых всегда он рад идти, – возразил Патрикеев. – И сообщаю воеводам, что государь приказал в Казани царя Алегама с престола свести и в Москву со всем семейством доставить, а перед походом заехать в Вологду за Махмет-Эминем, за сыном хана Ибрагима, взять его в Казань и вместо Алегама на престол посадить. Дело же сие поручить зятю моему князю Семену.

Невнятный гул прошел среди воевод, недовольны они были заходом в Вологду, а князь Семен Хрипун сказал тестю своему:

– Князь Иван Юрьич, яз мыслю, тобе как набольшему воеводе более пригоже царей менять, а не мне…

– Так державный повелел, и мы не можем судить о сем, а токмо исполнять.

Все сразу стихло. Потом встал князь Семен и молвил:

– Исполним волю державного!

– Да здравствует великий государь наш! – поддержали все воеводы.

– У государя нашего, – встав со скамьи, добавил знаменитый воевода князь Данила Холмский, – ратного разума и ратной хитрости более, чем у всех нас. Воевал яз под его началом-то и о сем добре ведаю… Скажи токмо, княже Иван Юрьич, дает ли нам государь Данияровы полки?

– Дает, – ответил князь Патрикеев, – и сам царевич Данияр пойдет с нами. Он и возьмет Махмет-Эминя из Вологды.

– Добре сие, – заговорили воеводы.

– Сие облегчит дело со сменой царей казанских, – заметил воевода князь Семен. – У отца его, царевича Касима, были доброхоты в Казани.

– Да и сам Данияр родным внуком приходится первому царю казанскому Улу-Махмету, – добавил набольший воевода.

– Добре все разумеет государь, – заметил Патрикеев. – Некии бояре говорили государю: лучше, дескать, просто ему посадить наместника своего в Казани. Государь же возразил: «Надобно, чтобы татарами татарский царь из моих рук правил, татары тогда смирней станут и при неполадках или притеснениях всяких на Москву жаловаться не будут, а будут Москве жаловаться на своего царя. У Москвы правды искать будут».

Когда полки московские с Данияровыми татарами ушли на Казань, Иван Васильевич снова с большим рвением приступил к строительству новых кремлевских стен и приказал сносить все жилые и нежилые строения на сто десять саженей от стен Кремля, не щадя даже церквей с их домами-поповками для духовенства и кладбищами, чтобы огонь при пожарах, особенно во время вражеских осад, не перекидывался через стены внутрь града московского.

Это вызвало прежде всего обиду и ропот среди всякого рода торговцев и купцов, когда стали сносить их лавки, ларьки и палатки, питейные, хлебные пекарни, кисельные и блинные заведения, торговые бани и прочее. Все это, как соты, лепилось почти у самых кремлевских стен.

Когда же начали сносить или переносить церкви с их «поповками» и кладбищами, то зароптало и духовенство, став во главе всех недовольных.

– Взбесились попы-то, – докладывал дьяк Майко государям и дьяку Курицыну после раннего завтрака. – Бают, есть даже обличительные грамоты против державного государя нашего…

– Ведомо мне, – заметил Курицын, – одно послание есть у меня, список с одного обличения архиепископа новгородского Геннадия, который дерзает обвинять государей в святотатстве и еретичестве, возбуждая против государей простой народ православный. Пишет сей Геннадий, что преступно переносить церкви Божии и обнажать землю, где стояли церковные святые алтари и престолы, под которыми были зарыты мощи или частицы мощей Божьих угодников и чудотворцев. Ныне же на сих опустошенных святых местах бегают псы и творят на них всякие пакости, да и люди грешат перед Богом, попирают ногами освященную землю. Такое же преступное кощунство и святотатство творят на Москве, – продолжает Геннадий, – когда вырывают гробы из земли на кладбищах. Память отцов и матерей, братьев и сестер, сыновей и дочерей наших бесчестят…

– Федор Василич, – прервал государь Курицына, – скажи мне, как стервец сей с митрополитом?

– Владыка Геронтий, – ответил Курицын, – во вражде с Геннадием за его непослушание и дерзость, за великое его корыстолюбие…

– Ведаю, – заметил Иван Васильевич, – ведаю яз сие про Геннадия и от брата моего Бориса, князя волоцкого. Так вот ты и скажи митрополиту: «Государь-де более не печалуется перед ним за Геннадия». А более ни о чем не говори.

Курицын усмехнулся.

– Разумею, государь, – сказал он. – Более ничего и не надобно владыке Геронтию.

– Скажи, пожалуй, токмо еще митрополиту, – добавил великий князь, – широко, мол, Геннадий-то руками размахивает. Высокоумия у него много, а меры разума нет.

Когда Курицын, простившись, вышел, Иван Васильевич приказал дьяку Майко:

– А ты, Андрей Федорыч, поди-ка к князю Василью Иванычу Патрикееву, к Косому, скажи, дабы ускорил подготовку Белозерской уставной грамоты к московской выгоде, а также об изменении всех докончаний с удельными, дабы легче было нам уделы к Москве присоединять и закреплять сие по закону.

Оставшись с сыном с глазу на глаз, Иван Васильевич сказал:

– Ныне у удельных-то смерть за спиной ходит. Бог даст, сынок, государство тобе и внуку единодержавным достанется, безо всяких уделов и смут…

Иван Иванович сдвинул брови.

– Прости мя, государь мой батюшка! – воскликнул он. – Горько мне. Мачеха со всей родней своей и прочими греками-папистами захватили в сеть князей верейских, в измену их вовлекли, а в Новомгороде попы наши сеть плетут против единодержавной власти на Руси, испугать тя хотят силой своей, которую в отлучении от церкви имеют. Помнят гады, как Генрих, германский цесарь, босой, одетый в рубище, приходил к папе Григорию в Каноссу после своего отлучения от церкви и вымаливал на коленях прощение.

– Пока яз жив, сему на Руси не быть, – спокойно и твердо сказал Иван Васильевич. – Сумеем мы папе и своим попам вовремя когти обрезать.

Мая тридцать первого, на Еремея-распрягальника, яровые посевы закончились, а по опушкам лесным да по просекам и вырубкам уже буйно разросся кипрей и скоро цвет набирать будет. На этот день думу думали у государя московского сын его Иван с дьяками Курицыным, Майко, а также были тут и составители судебника Патрикеевы, князь Иван Юрьевич и сын его Василий Иванович. Думали они все, как новые договоры составлять с новым царем Махмет-Эминем…