Валерий Язвицкий - Вольное царство. Государь всея Руси

Наступило молчание. Государь вопросительно взглянул на Геронтия. Митрополит с почти незаметной улыбкой перевел глаза на духовных отцов Вассиана и Паисия и сказал:

– Братья мои по духу, отче Вассиан и отче Паисие! А не мните ли вы, что архиепископ Геннадий блазнит нас латыньством, хочет к церкви православной привлечь инквизицию, которой никогда в православной церкви не было?

– Истинно так, отче Геронтие, – произнес архимандрит Зосима, – ибо не дано человеку творить суд над душой Божией, суд творить дано токмо Богу. Пастыри же духовные могут токмо пред Богом молить о прощении грешника, а не карать смертию за грехи. Прощение греха всякого возможно от Бога, ежели грешник пред Богом раскается. Геннадий же вельми дерзок, Божий суд взять в свои руки хощет…

– Ишь куда метит властолюбец Геннадий! – сказал Паисий Ярославов. – Хощет он, подобно католическому ордену Святого Доминика, помимо главы церкви государством управлять.

– Верно сие, – молвил Курицын. – Верно про него державный сказал: «Широко он руками машет, а меры разума не ведает!»

– Ныне же мерит все, – произнес мрачно протопоп Денис, – в меру инквизиторов ордена святого Доминика и купно с монахом их Вениамином книгу пишет о спасении церкви православной через инквизицию с ее наистрашными пытками и сожиганием грешников живыми на костре.

Испросил слово себе и зять протопопа Дениса дьякон Васюк Сухой и молвил:

– Горько мне то, что отец наш духовный Геннадий не токмо против нас, грешных, клевещет, но и всенародно выступает купно с латыньцем Вениамином против самого государя державного и корит его богохульством, велегласно указуя: выносит, дескать, государь старые церкви из града своего вон, оскверняя святыни их. Также творит государь много богохульства против Закона Божия и учения святых отцов церкви: кости мертвых дерзко ископав, зарывает их на Дорогомилове кладбище. Сим святотатственно разделяет он прах тела от неистлевших костей. В тех же местах, где един прах остался от телес, там сады садит. Лишает он сим покойников воскресения из мертвых на Страшном суде. Речи его, смуты сея, вызывают зло против державного у верных слуг его.

Слушая это, Иван Васильевич усмехался и вдруг спросил Геронтия:

– Отче, мыслю яз, наша православная церковь может меры принимать и против иноземных духовных, ежели они меру прав своих превышают.

– Таких, государь, строптивых и дерзких, – ответил Геронтий, – можно по уставам церковным обуздать в наших темницах подземных, а то и к старцам в Симонов монастырь послать в «тесное заключение». Мыслю, сие умерит и дерзость Геннадиеву.

– Не чернецам, – воскликнул князь Патрикеев, – дела государевы судить, которые он на пользу державы Русской направляет!

– Государь, – молвил Курицын, – яз бы к сему добавил: надобно и о самом Геннадии подробно с великокняжескими наместниками все вызнать, каковы его истинные мысли и цели. Пусть он делает что хочет, но токмо совместно с наместниками твоими новгородскими Яковом и Юрьем Захарычами, дабы глупых огрешек не было и зла бы от них и ропота ни в Новомгороде, ни в Москве против тобя, государь, не копилось…

Митрополит встал, осенил себя крестом и молвил:

– На сем, государь, мы думу нашу кончим, и яз напишу Геннадию послание, дабы обыскивал он еретиков токмо с государевыми наместниками и посадил бы в подземную новгородскую темницу латыньского монаха Вениамина за еретичество и вмешательство в дела государевы. Присланных же к нам жидовствующих пусть обыщет вместе с наместниками и о суде своем нам сообщит.

Иван Васильевич строго оглядел всех и произнес:

– Ин будь по-вашему! – И обратясь к новгородским попам и дьякам, сказал: – А вы уразумейте все, что нам надобно. Посему, как вас примет архиепископ Геннадий и что содеет с вами, вы за общим своим подписом напишите обо всем богомольцу нашему митрополиту яко главе церкви русской православной.

Прощаясь с Геронтием, Иван Васильевич сказал:

– Мне надобно, отче, быть у собя в хоромах до обеда, ты же тут купно с князем Патрикеевым и дьяком Курицыным составь Геннадию послание, как мы с тобой обдумали, а список с него принесет мне Федор Василич к обеду.

В это время дворецкий митрополита доложил, что прибыл за государем дьяк Майко.

Приехав с обоими окольничими в свои хоромы, Иван Васильевич прошел с ними прямо в свою трапезную, всю уже убранную для Троицына дня только что срубленными молодыми березками. Словно далекое детство заглянуло в княжии хоромы. В покоях сладко пахло молодым листом и соком березы. Иван Васильевич жадно вдохнул свежий запах зелени и, улыбнувшись, весело сказал вслух свои мысли:

– Иван мой утре беспременно приедет. Он тоже с издетства любит в хоромах наших кудрявые березки в Троицын день.

Старик Плещеев улыбнулся ласково и молвил:

– Пригонит, пригонит к нам утре наш государь-то, осветит хоромы наши своей юностью… Беспременно пригонит… Может, и сноху твою со внуком привезет…

Иван Васильевич, обернувшись к своему дворецкому, приказал:

– Приведи-ка сюды наших купцов, гостей московских, воротившихся с товарами заморскими из чужих земель… – Обратясь к своим окольничим, он шутливо добавил: – А наших купцов на рубежах-то литовских, чаю, и на сей раз грабили!

– Вестимо, государь, – ответил с усмешкой боярин Плещеев, – так испокон веков на всех рубежах гостей богатых да купцов грабят мытники и прочие…

– Будь здрав, государь, – входя в палату и земно кланяясь, заговорили гости – купцы Игнат Верблюд, Тишка Коврижкин и Гридя Лукин.

– Будьте и вы здравы, – милостиво ответил Иван Васильевич, – как дошли?

– Милостью Божьей живы-здравы, государь, – вперебой заговорили купцы, – токмо в товарах у нас ущерб великий.

– Где же вас пограбили? – спросил государь.

– Сперва у господаря молдавского, а после у литовских рубежей, – ответил Игнат Верблюд.

– И нас тамо же, – добавили Лукин и Коврижкин.

– А где больше-то грабили? – спросил Иван Васильевич.

– Твои товары, государь, которые я вез, более пограбили у литовских рубежей, – ответил Верблюд.

– А наши товары и тамо и тут грабили одинаково, – пожаловались Коврижкин и Лукин.

– А что ж на руках у вас осталось? – смеясь, полюбопытствовал Иван Васильевич.

– У господаря-то молдавского, главное, нас мытом великим обидели, а в Литве сверх мыта много и товаров насильно поотымали, – заговорил снова Верблюд. – Так вот у Тиши Коврижкина, что от митрополита ездил, киевские мытники, жидовины Симха и Рябичка, силой отняли для наместника киевского Юрия Пацовича камку амазскую, а у Лукина, что для князя Патрикеева ездил, насильно взяли сто аршин тафты черной йездской и два аршина шелка кафинского, да захватили для Домоткана, воеводы киевского, епанчу бурскую, да тесьму кусками разных цветов, фунт имбирю, фунт перцу… А в Дебрянске [140]держали нас пять недель и силой отняли: две камки бурские, сто восемьдесят четыре локтя тафты бурской и йездской, семь чириков шелку алого, четырнадцать брусов мыла грецкого…