Валерий Язвицкий - Княжич. Соправитель. Великий князь Московский

– Дьяка же сего, – добавил Алексей Андреевич, – звали Димитрием Зографом, а писал он при прадеде твоем при Димитрии Донском… Зограф сей тоже из Царьграда вместе с Киприяном приехал, токмо не грек он был, а болгарин. Посему и грамоту словенскую ведал.

– А что сие – Шестоднев? – спросил Иван.

– Похвала к Богу, – быстро ответил Курицын, – о сотворении Им всей твари земной и человека. Много там дивного есть о зверях, птицах, рыбах и змеях. Наидивно ж там о птице фениксе сказано. Птица сия на орла похожа, живет она пять веков, а потом сожигается огнем, а из пепла своего вновь возрождается, сперва как червь малый. На третий же день расти начинает в птицу, а после сорока ден в виде орла улетит.

Иван слегка усмехнулся.

– Сказке подобно сие, – молвил он, – как о жар-птицах сказывают.

– И яз так мыслю, – заметил Алексей Андреевич, – все же в книге сей поучительного вельми много. От рыбаков и мореходов там указано, что киты-рыбы, которые корабль потопить могут, таковую любовь и гребту о детенышах своих имеют, что при смертной угрозе жизни глотают их и в брюхе своем содержат, пока не избегнут беды. Видели мореходы и змей морских, кои весь корабль обвить могут и сокрушить, как утлую скорлупу. Есть еще в морях и кони морские, и коровы, и собаки, и чудища морские, яко беси по виду, мерзостные и страшные.

– Истинно сие, Лексей Андреевич, – вмешался Курицын. – Владыка Авраамий сказывал, что, когда был он во фряжской земле, там возле самого берега рыбаки беса морского поймали. Тело его и глаза подобны человеческим, токмо мерзостны, и крылья сатанинские у него, хоша и малые. Хвост же у него рыбий.

– И что же с бесом сим содеяли? – перебил рассказчика Иван с нетерпеливым любопытством.

– Владыка сам не видал беса сего, но ему сказывали. Издыхал уж бес-то, а на суше вборзе весь околел, а на утре завонял. Птицы его склевали морские…

Много еще разных чудес Алексей Андреевич и Курицын называли, что из книг и от людей сами слышали.

Забылся Иван в беседах, все едино, как побывал бы в неведомых сказочных странах, и когда после завтрака ушли его гости, он словно застыл в своих думах. Тихо у него в покоях, и солнышко ласково заглядывает в слюдяные окна.

Только что валил снег и мело кругом, и вдруг вот разлетелись тучки снежные, и метель прекратилась. Будто кто-то занавески у неба отодвинул, и открылся над землей небесный лазоревый свод. И на душе Ивана стало тихо и покойно. Улыбается он веселому солнышку. Но слышит – чуть скрипит позади него дверь, будто сама тихонько отворяется. Быстро оглянулся он, и сердце его сразу упало: в дверях Данилку увидел.

– Что, Данилушка? – спросил он, стараясь быть спокойным.

Данилка нахмурился, губы его дрогнули.

– Дашку в Коломну увозят, на Федора Тирона свадьба, – буркнул он мрачно. Плачет девка, рекой разливается. Жалко мне, сестра ведь. – Данила посопел носом и добавил: – А тобе, государь, поклон земной она шлет.

Защипало в глазах Ивана от боли сердечной. Отвернулся к окну. Пересилил себя и глухо молвил:

– Иди, Данила, и от меня ей поклон передай.

Когда Данилка вышел, зажал Иван лицо руками и несколько раз всхлипнул. Потом долго сидел неподвижно, и казалось ему: что-то милое, хорошее отходит от него навсегда, как недавно отошло его детство.

Пасха в этот год пришлась двадцать третьего апреля, на второй месяц нового года. [116]Снова по-весеннему играет солнышко, целые дни звонят пасхальные колокола. Оттаявшая земля местами совсем просохла и заткалась кое-где зеленой травкой. На ольхе и березках сережки распускаются, а на иве и тополях почки лопаются, и пробиваются к солнцу зеленые сочные листья, и хорошо этими листьями пахнет. На лужайках парни и девки яйца крашеные по земле катают и с лотка и просто так, из рук.

Иван сидит у себя в покоях, слушает колокольный гул в Кремле, следит невольно за верткими, озорными воробьями, что мелькают у самых окон и дерутся с отчаянным чиликаньем на узеньких подоконниках. Иногда колокола затихают, и тогда с оконных наличников слышно глухое воркованье голубей. Смутное томление охватывает Ивана, и шепчет он чуть слышно:

– Дарьюшка моя…

Но нет уже у него прежней тоски, только сладостно ему имя это, и хочется ласки и неги, что исходили от Дарьюшки. Молодой князь, подойдя к отворенному окну, долго следит, как, причудливо порхая в весеннем воздухе, пролетают время от времени белые бабочки.

Кто-то тихо вошел в покои. Иван оглянулся и весело кивнул Федору Васильевичу Курицыну, своему новому другу, хотя тот и много старше его. Жил подьячий в княжих хоромах и входил к соправителю без доклада.

– Что, государь, – улыбаясь, заговорил Курицын, – опять думы у тобя и снова в уме приметы собираешь? Их, впрочем, не чуждаются и духовные отцы. Токмо яз…

– Ни в чох, ни в сон, ни в птичий грай не верю, – поддразнивая Федора Васильевича, подсказал Иван обычную его поговорку.

– Не верю, – тряхнув головой, решительно молвил Курицын.

Иван рассмеялся и добавил:

– А кто мне сказки сказывал про феникс-птицу? Илейка, тот и почудней сказки ведает. Про кита он мне баил, что землю всю на спине своей доржит, а сам в океане плавает.

Иван сел на скамью и проговорил приветливо:

– Садись, Федор Василич.

– Яз тобе, государь, неспроста о феникс-птице сказывал, – усмехаясь и садясь рядом, заговорил Курицын. – А для того сказывал, дабы ты своим острым умом уразуметь мог, что и в книгах небылиц немало бывает.

Разговор прервался – в покои быстро вошел Илейка и, обратясь к Ивану, сказал громко:

– Государь Василь Василич кличет к собе Федора Василича.

Курицын вскочил со скамьи и, двинувшись к дверям, пояснил Ивану:

– Государь повседневно указал быть в сей час у него для чтения грамот договорных с удельными и прочими, а также и всяких вестей от наместников и отцов духовных. Может, и тя он призовет.

Иван ничего не ответил – он думал о книгах, которым привык во всем верить, хотя иной раз и сомневался, но не допускал себя до крайних рассуждений. Помнил он, что «мнение – всех пороков мати», и гнева Божьего боялся. Теперь же, после смелых слов Федора, сомнения пуще и дерзновеннее одолевают и мутят ум его.

Юный государь, напряженно сдвинув брови, глубоко задумался. Илейка, что-то убирая в покоях, искоса поглядывал на своего бывшего питомца и наконец не вытерпел. Как прежде, когда еще дядькой был княжичу, положил он руку на плечо Ивана и молвил с ласковым участием:

– Пошто, Иванушка, смутен ты и душой скорбен?

Иван взглянул на Илейку и печально ответил:

– Томит меня мнение обо всем, Илейко.

Глаза Илейки ласково блеснули.

– Мнение, Иване, хошь и боль, – заговорил он, – а Божья печать. Многие же людие есть, бедные ли, богатые ли, а вроде скотины: токмо жуют да спят.