Валерий Язвицкий - Княжич. Соправитель. Великий князь Московский

– Сколь им, ворам, ни воровать, а и им конец будет! – крикнул кто-то из воевод. – Пойдем мы на них!

Рассказывал далее дьяк, как заболел Шемяка и умер, добавив в заключение:

– А новгородцы и тут назло Москве с честью великой положили его в Юрьевом монастыре, словно их князь он был.

– Таким почетом, – воскликнул Курицын, – они и других удельных манят: помогать, мол, против Москвы будем и честь воздадим.

– Мы им, удельным-то, покажем! – вспылил Василий Васильевич. – Покажем, как львы рыкают, будет им небо в овчинку!

Иван нахмурил брови. Не нравилось ему, что слова у отца дела опережают. Вспомнил он, как бабка говаривала: «Ты молчи да делай, пусть о том другие бают».

– Казни, государь, всех злодеев, что против тя шли! – кричали бояре.

– С корнем рви всякое воровство!

– Не токмо князей казни, а и бояр и слуг их поимай, бери у них вотчины!

– А Новугороду хребет преломить надобно! – воскликнул в гневе Василий Васильевич.

Иван не утерпел и шепнул отцу:

– Пошто о сем при многолюдстве таком?

Отец смутился, потом засмеялся и молвил радостно:

– Ну а теперь в крестовую. Помолим Божьей помощи, возблагодарим за конец межусобию.

После молебна отпустил Василий Васильевич двор свой, ласково молвив:

– Днесь на обед вас зову, бояре и воеводы. Позову и владыку.

Иван, сопровождаемый Илейкой и Курицыным, пошел в покои свои.

– Разорались бояре-то, – недовольно проворчал Илейка, – как грачи на гнездах, когда прутья друг у друга отымают! Жадны они на чужие вотчины!

– А по мне, худо, Федор Васильевич, – сказал тихо Иван, – что государь словами дела опережает.

Курицын быстро взглянул на Ивана и молвил:

– Мудр ты еси. Истинно, государь, все таить надо, дабы слух к ворогам не дошел. Государю словами надобно мысли свои сокрывать.

Иван улыбнулся весело:

– Вон дьяк-то как красно баит! Весть всего в два слова, а он сорок коробов насыпал.

– Неверный мужик, дьяк-то, – вмешался Илейка, – мимо глаз глядит, а свои прячет.

– А из всего, что сказывали, право токмо одно, – строго закончил Иван, – не миновать нам рати с Новугородом.

В лето тысяча четыреста пятьдесят четвертое, марта тридцатого, прискакал поздно вечером вестник из Ростова Великого, объявивший о кончине владыки Ефрема, архиепископа ростовского, друга митрополита Ионы и великого князя Василия Васильевича. По сему случаю митрополит уведомил княжое семейство, что завтра, тридцать первого марта, сам он будет служить заупокойную обедню у Михаила-архангела.

На другой день, ясным погожим утром, выехали с княжого двора две колымаги со сдвинутыми занавесками, направившись к кремлевскому собору.

Иван, сидя с отцом, глядит в слюдяное окошечко на залитые солнечным светом улицы и жадно вдыхает воздух, напитанный особой свежестью от распускающихся листьев. Кругом на скворечнях скворцы весело бормочут, присвистывая и прищелкивая, – вовсю заливаются, трепеща крыльями. Ежится слегка Иван от утренней бодрящей сырости, но беспричинная радость льется ему прямо в грудь из глубины сияющей небесной лазури.

– Эх, весна, сынок, – грустно говорит князь Василий, – и охота мне хошь бы раз взглянуть, как скворушки крылышками в радости дергают.

Больно это слышать Ивану, но молчит он. Что можно сказать, когда непоправимо несчастье. Тоска и радость весенняя сливаются в сердце его, и вдруг видит он: из колымаги, едущей рядом, раздвинув занавески, выглянуло сияющее девичье личико и тотчас же скрылось. Иван даже вздрогнул от неожиданности – померещилась ясно так ему Дарьюшка…

Слушая во храме песнопения о смерти и славословия Богу за то, что призвал он к себе душу раба своего Ефрема, Иван все время поглядывал на супругу свою, княгиню Марьюшку, и все более и более мнилось ему, что это – Дарьюшка. Из тех времен Дарьюшка, когда оба они так горько плакали в уголке под лестницей, у входа в башенку-смотрильню. Дрожит его сердце, сладко замирает от весенней неги, и замечает он впервые, что длинноногая девочка вдруг подросла, округлилась вся и ходит, павой выступая, и глаза у нее совсем по-иному глядят.

Та и не та стала Марьюшка и посмелела. За два года в новой семье ко всем привыкла она и уж не боится Ивана. Несколько раз взглянула на него лукаво, взмахивая темными ресницами. Иван невольно улыбнулся ей, и она ответила ласковой улыбкой, но, спохватившись, сделала тотчас же печальное лицо и перекрестилась.

Длинная заупокойная обедня прошла незаметно для Ивана, и, вопреки привычке думать в церкви о важных делах этот раз он ни о чем не думал, а почти неотрывно смотрел на свою совсем еще юную княгиню и любовался ею. Все красивое и нежное, что было когда-то у него с Дарьюшкой и в Переяславле-Залесском и в Москве, снова воскресало в душе его.

Духовенство после обедни в полном облачении провожало княжое семейство до самого церковного крыльца. Когда же все садились в повозку, Иван увидел опять девичье личико, приникшее к слюдяному оконцу в занавесках колымаги. Сердце его забилось, и радостно, всей грудью, вздохнул он свежий весенний воздух.

Время летит быстро; промелькнула весна, да вот и лето кончается – Илья-пророк уже копны в поле считает и грозы держит. Конец косьбе у сирот и разгар жнитва. Началась ранняя подрезка сотов, а купанью в реках и озерах конец. Страда в деревнях телесная, а на душе у всех радость – урожай хороший в нынешнем году. От деревенских песен ныне и в Москве весело.

С прогулки верхом поспел Иван прямо к обеду и, идя из покоев своих в трапезную, встретился нечаянно с Марьюшкой. Светло по-летнему было в сенцах, и увидел он, как вся зарделась она и глаза опустила. Обнял он ее за плечи, и пошли они вместе в трапезную. Доверчиво прижавшись к нему, Марьюшка улыбнулась и спросила:

– Где ты был? От тобя рожью и полынью пахнет.

– Токмо сей часец с полей приехал, – ласково молвил Иван и, поцеловав ее в щеку, пропустил вперед, а сам вошел следом за ней.

Марья Ярославна окинула молодых быстрым взглядом и чуть-чуть улыбнулась только уголками губ, но Иван это заметил.

– Ты, Иване? – спросил отец.

– Яз, государь, – весело ответил Иван, – и урожай же Господь нам послал! Не страда ныне, а праздник у сирот!

– Дай-то Господи! – молвил Василий Васильевич и добавил несколько озабоченно: – Мне с тобой надо думу думати.

Иван не спрашивал, о чем будет дума, – давно он привык думать с отцом в его опочивальне после дневной или вечерней трапезы. Обедая всей семьей шумно, говорили и шутили насчет семейных дел, посмеиваясь друг над другом. Когда же все отмолились и открестились после трапезы, Иван подошел к отцу.