Валерий Язвицкий - Княжич. Соправитель. Великий князь Московский

– Фю-фю-фюи, – разбирает он знакомый, чуть слышный свист.

– Фю-фю-фюи, – отвечает он тоже едва слышно и ловит четкий шепот: «Кони государевы!» – и сам в ответ шепчет: «Милость Божия».

Тотчас же подходит к нему дозор из десяти человек, узнав своего воеводу. Еще подходят бесшумно одни за другими воины и, как указано было Дементием, встают цепью, чтобы крайний слева шел вплотную со стеной Никитских хором, а крайний справа, загибая к княжому крыльцу, искал бы ту цепь, что Дементий справа ведет.

Окружив крыльцо со всех сторон, воины замерли и ждут, когда Дементий свистнет…

По-прежнему темно и тихо на Владычном дворе, но чуется во тьме какая-то тревога. Снег в это время перестал падать, тучи расходиться стали, и, осветив Владычный двор, выглянул из-за купола Святой Софии месяц. У княжого крыльца ясно вдруг стало видно пятерых людей с ножами, блестевшими в их руках, и в этот же миг прорезал ночную тишь резкий, короткий свист Дементия. Те, что стояли у крыльца, рванулись было бежать, но окаменели на месте, когда по приказу Басёнка со всех сторон обнажились, сверкая, сабли.

– Окружай и вяжи им руки назад, – тихо, но так ясно молвил Басёнок, что по всему двору было слышно. – Ежели в ножи пойдут – руби всех на куски!

Но злодеи не думали обороняться. Побросав ножи, они пали на землю.

Московские воины мигом окружили их и крепко скрутили поясами им руки назад.

В подземелье Великого терема, куда привели пойманных, обыскали их при свете горящих смоляных факелов и за голенищами сапог нашли еще по одному ножу.

– Запасливы, стервы, – молвил Дементий, – на тобя готовили, Федор Васильевич.

Басёнок угрюмо и со злобой оглядел всех задержанных и вдруг, взмахнув плетью, что все конники на руке носят, дико вскрикнул:

– Бей злодеев проклятых!

Засвистели нагайки ременные, раздавались стоны и вопли избиваемых.

– Стой, – крикнул воевода, – довольно! Ставь их на ноги.

Избитые, со связанными руками за спиной, заговорщики не могли сами подняться.

– Ну, сказывайте, от кого посланы меня заколоть? – спросил сурово Басёнок. – Молчите? А ну-ка, урежьте кажному нос!

Ссекли им саблями концы носов, и закричали четверо из них, указывая на пятого, похожего на боярского слугу.

– Сей вот! Обещал нам кажному по пять рублев новгородских старых!

Господа, мол, хочет тобя убити.

– Чей ты? – спросил воевода.

Мужик молчал и злобно ворочал глазами.

– Ухо ему! – крикнул в ярости Федор Васильевич и, когда отрубленное ухо упало на землю, добавил: – Ну? Молчишь? Велю правую руку рубить!..

– Помилуй, господине! – возопил мужик. – Тивун я бояр Борецких. Тивун из подгородной деревни их. Тобя убить было велено.

– А князя великого?

– О том, господине, ништо не ведомо мне…

– Ну, милую всех вас, – сказал воевода, – выбейте-ка их нагайками вон со Владычного двора.

С рассветом уж ведали все во всех концах новгородских, что было этой ночью на Владычном дворе. Среди же господы началось смятение великое, ибо черные люди вече хотели сзывать, шли на Владычный двор охранять великого князя.

Узнав обо всем этом за завтраком, Василий Васильевич взволновался и весь кипел гневом, но потом, успокоясь, молвил:

– Думу станем думать. Не страшны нам боярские злотворения – все молодшие в Новомгороде за нас будут. Как ты мыслишь, Степан Тимофеич?

– Верно сие, – ответил дьяк Бородатый, – токмо лучше нам отъехать пока отсюда и в Москве с государем Иван Васильевичем обо всем том думать.

– Добре, – сказал Василий Васильевич, – а Юрью так прикажу: «Кончай борзо со псковичами, сажай на стол псковский князя Стригу-Оболенского, немцам дай перемирье, а сам к Пасхе на Москве будь».

– Право сие, государь, – согласились и дьяк и воевода, – токмо нам-то самим как быть?

– Яз совсем, почитай, здрав стал, – молвил Василий Васильевич, – и хочу на Москву возвратиться девятого марта, на Сорок мучеников, когда кулик к нам прилетает воду пущать из неволья ледяного, а в небе жаворонки над полями петь зачинают.

Вот и март наступил – небо с полудня теплом и весной на Русь дохнуло, зачернели среди белых полей проталинки, вылезли из-под снега сухие прошлогодние репейники, лебеда и прочая сухосеменная снедь для птиц перелетных.

Василий Васильевич и все, кто с ним в возках на полозьях ехал, спешили добраться до Москвы еще по снегу. Время такое: даже и верхом, как развезет, плохо будет – измучаются кони грязь по колена месить. Если весна будет дружная, совсем все дороги непроезжими и непрохожими станут.

Возле городов и деревень, что княжому поезду на пути попадаются, стоном стоит неистовый грачиный крик. Прилетели белоносые черные птицы, обсели все липы, березы, дубы и тополи – орут и дерутся за старые гнезда, а солнце слепит и греет. Весна будто торопится этот год, и на пятый день, когда к самой Москве подъезжать стали, зазвенели над оттаявшими полями веселые жаворонки.

– Ну вот ныне и Сорок мучеников, когда день с ночью мерится, – сказал Васюк. – А глядишь, и Алексей – с гор вода, а рыба со стану, а там и не приметишь, как на Матрену-то щука хвостом лед разобьет.

– Истинно, Васюк, – задумчиво промолвил Василий Васильевич, – молодеет земля заново, токмо мы вот к могиле все ближе.

– Рано тобе, государь, баить о сем, – встрепенулся Васюк, – намного я тобя старей, да и то мыслю еще годков десять прожить.

Василий Васильевич усмехнулся, но ничего не ответил. Он думал о своей болезни и о том, что духовное завещание еще не составлено и не написано.

– Неровен час, – проговорил он вполголоса, – все в руках Божиих, обо всем заране надо помыслити.

– А вот, государь, – молвил дьяк Степан Тимофеевич, угадав его мысли, – в Москву приедем и с Божьей помощью составим духовную, как ты, государь, прикажешь.

Василий Васильевич ничего не ответил, сделав вид, что дремлет, но думы шли к нему со всех сторон и тревожили его сердце. Думал он, что споры с Иваном будут, а Иван-то правильно мыслит об уделах и удельных порядках. Умом-то с Иваном он, а сердце иного требует. Жаль ему равно всех сыновей. Все одно что пальцы они на руке – есть и большие и малые, сильные и слабые, а ни один не отрежешь: все одинаково больно, да и Марьюшка за деток вступаться будет.

Солнце садиться начинало уж, когда Москва их со звоном встретила, но не было в сердце Василия Васильевича полной, светлой радости, как ранее, – покоя в душе его не было. Еще за городскими воротами обнял отца Иван, и это тронуло великого князя до слез.

– Надежа ты моя верная, – сказал он, целуя Ивана, – будет Русь за тобой, как за каменной стеной.

Потом, в Кремле уж, в хоромах княжих, обнял он сноху свою, поцеловал внука Ванюшеньку, сыновей всех и дочку Аннушку, но был молчалив, хотя и весьма ласков.