Валерий Язвицкий - Княжич. Соправитель. Великий князь Московский

Благословил он и княгиню и княжичей, но отошел от них, не сказав им ни слова. Было это горько Ивану: привык он к ласке и привету владыки и понять не мог, почему ныне Иона забыл о нем. Слезы обиды блеснули у Ивана в глазах, и еще обидней стало ему, что отец его уж не великий князь и не видать им больше Москвы своей и родных кремлевских хором…

Зима этот год ранняя. За месяц до Екатерины-санницы зимник почти уж наладился, а люди надели полушубки и валенки. Волга близ Твери и Кашина тоже стала уж в октябре.

По дворам давно уж сороки скачут и стрекочут, в садах звенят синицы, возле околиц щебечут в бурьяне чижи и щеглы, а в бузине и рябине, склевывая ягоды, мелькают красногрудые снегири и нарядные свиристели.

Хотя настоящих морозов и нет еще и дни погожие и ласковые, все же снег крепко лежит и не тает. На снегу же вот и братчины в Волоке Ламском собираются. Празднуют мужики посадские свой храмовый праздник – именины своей церковки в день Параскевы Пятницы.

Пир уже с утра пошел и был везде уж в полпира, как произошло замешательство. Прискакал из Твери боярский сын Бунко, Семен Архипыч, с дружиной своей из десяти конников, а из Москвы прибежал сам-пят с товарищами Ермила-кузнец.

Еще до войны с Шемякой, вскоре после пленения князя великого, когда Улу-Махмета на Москву ждали, верховодил этот Ермила в смуту московскую, бояр да гостей богатых, что бежать тогда вздумали, в железы ковал. Теперь же он к Бунко пристал – знал он Семена Архипыча, когда тот еще князю служил великому. Пошли они оба со всеми своими воинами по Волоку мужиков посадских корить и стали у самой большой братчины в овражке возле речки Городенки, что в Ламу впадает. Врыты здесь в землю столы и скамьи тесовые, а чаны великие с пивом стоят близ родника быстрого и незамерзающего. Тут, у воды, и пиво варят, и яичницы на всю братию стряпают, а чуть поодаль пляшут.

Подошли к столам приезжие, шапки сняли, на восток помолились, поклонились всем в пояс.

– Хлеб-соль да мирная беседушка, – сказал Бунко.

– Ехали в домок, – добавил кузнец, – да свернули на дымок.

Из-за стола встал выборный староста братчины и, поклонясь, молвил ласково:

– Просим к нашему хлебу-соли, на столе все братское.

– Честь и место, – поддержали старосту другие, потеснившись на лавках, – а за пивом и посылать нечего – рядышком…

Но гости не садились.

– Нету, други, – громко сказал Ермила-кузнец, – спасибо за ласку, не до пиров нонечко! Не время пирам-то. Нет ведь ни Масленой, ни Кузьминок, ни Михайловщины, ни Никольщины, а у вас везде пьяным-пьяно на братчинах.

Дерзко Гриша, Горшени сын, запьянцовский парень, посмеялся ему:

– Нам бы токмо братчину да пиво с брагой пить! А ежели и праздника Божьего нету, то и свой праздник – перенесенье порток с гвоздка на гвоздок – отпразднуем!

– Слух есть, – продолжал кузнец, хмуря брови, – Мангутек, казанский царь, рать на нас готовит.

– Не трепли языком-то, рыжий черт! – с досадой перебил его Гриша. – Знай свою ссыпь плати, всего-то с кажного по четыре деньги, а там и ешь, и пей, и веселись сколь хошь! Братчина наша веселая, хоша староста грозной да строгой.

– Помолчи сам-то, – рассердился кузнец, – дай дело баить! Насосался, яко грецкая губка!

Гриша вскочил и, бросившись на Ермилу, закричал гневно:

– Ах ты, рвань кабацкая! Я те покажу губку, рыжий черт!

Кузнец усмехнулся, схватил его одной рукой поперек стана за кушак, поднял вверх и швырнул прочь, словно котенка. Упал Гриша на землю, встать не может, еле на карачках ползет, охает.

– Ну, Гришуха, четверней поехал! – крикнул кто-то смеясь, и все захохотали.

Знак сделал староста, тихо стало.

– Ну, дорогие гости! – заговорил он. – Какое дело вам до нас, сказывайте.

– Говори, Ермила, – молвил Бунко, – потом я скажу.

– Вот, други, – начал кузнец, – князи Митрей Шемяка да можайский, змеи сии, гады подколодные, распрю затеяли, а поганые того и ждут! Бают, татары казанские уши давно навострили, а ныне зубы да когти точат, дабы в Русь вцепиться. Ждут не дождутся, когда будет им можно нас зорить да в полон брать, продавать навек христиан в рабство странам неверным!

– А что ж мы-то содеем, – сказал, хмурясь, староста, – ежели Шемяка вот князя великого ослепил, потом в Угличе заточил. Теперь же, вишь, когда сам владыка Иона о нем печаловался, опять заслал его с семейством, почитай, к самому Студеному морю…

– Все же, – воскликнул Бунко, – смогли попы да бояре князя нашего из темницы вынуть, а мы, ратные люди, сироты да мужики посадские, вернем князя великого в его вотчину и дедину! Князь великий тверской нам подмога. Сам я в Твери был, когда князь Борис наместника своего кашинского, князя Федора Шуйского, отпустил в Вологду, как токмо реки стали, по брата своего, по князя Василья. Послал ему наместника-то со словом своим, а слово рек вслух всем людям: «Оже нам Бог даст, хощем быти за един Борис и Василий, за Василий и Борис!»

– Вот оно как! – загудели кругом. – Тверской-то, вишь, против Шемяки!

– Ежели два такие воеводы полки свои соединят, – живо отозвался староста, – то кто ж против них может?

– Верно, верно! – опять зашумели кругом. – Свернут они шею Шемяке!..

– Гнать надо, други, Шемяку проклятого! – вскричал кузнец во все горло. – Ему бы самому сладко пить и есть, а до нас и дела нет. Гнать воевод его и наместников! В Суждале ноне вот смута идет, народ там за старых князей, за внуков Кирдяпиных. Был там посажен наместник можайский князем, да прогонили его уж оттуда! Еле жив ушел, а именье его все разграбили! В Димитрове Шемякин наместник похитрей был. Вызнал он, что народ зло на него мыслит, да ночью с заставой своей собрал все грабленое да тайком на возах и увез. Пришли наутре мужики к хоромам, а его и след простыл!

Зашумели все, повскакали со скамей, из поленницы колья берут да оглобли от саней отвязывают. Совсем народ осатанел.

– Гляди, и наш-то со всем добром сбежит! – ревут. – У нас ведь тоже наместник-то Шемякин! До грабежа горазд, окаянный!

А Гриша Горшенин совсем уж оправился, вперед бежит, криком кричит:

– Айда, братцы, к нему на широкий двор всей братчиной святую пятницу в погребах его праздновать.

Бежит народ, валом валит со всего Волока Ламского ко двору наместника Шемякина. Шумят, кричат все, а в церковке Параскевы Пятницы набат в пожарный колокол бьют, по новгородскому обычаю всех граждан созывают.

– Ворота займай, – ревет Ермила-кузнец, – ворота займай, други!

Окружили наместничий двор, да не со всех сторон и не тесно. Велик двор на другую улицу выходит, а с боков за один забор с соседями. С одной стороны большой гостиный двор, где товары хранятся, что Москвой-рекой и Рузой идут к Волоку, а дальше плывут к Ильмень-озеру и к Новгороду Великому. Нельзя тут, с этого двора гостиного, наместника взять, нельзя трогать двор этот – от него одинаково и купцы и посадские кормятся! С другой стороны церковный двор, где весь причт посадских церквей живет, и этот двор трогать нельзя – не возьмет никто греха на душу. На наместничьем дворе хорошо про все это знают, и только против ворот стоит там с полсотни конников Шемякиных с луками и стрелами, копьями и саблями, да позади хором, у забора, конников десятка два. Настороже был наместник и вести из других городов имел, три дня уж, как всю заставу на дворе у себя собрал и гонцов послал на Москву о подмоге просить князя Димитрия.