Валерий Язвицкий - Княжич. Соправитель. Великий князь Московский

Только подъехав к красному крыльцу совсем близко, заметил княжич Иван, как князь Борис Александрович и княгиня Настасья Андреевна с боярами, все в шитых золотом шубах, поспешно сходят с крыльца навстречу гостям. Вот князь тверской и жена его обнимают уж и лобызают князя московского и его княгиню, и говорят они все четверо сразу с радостью и со слезами – разобрать же их слов нельзя.

Ивана и Юрия сильно волнует эта встреча, но молча стоят они оба в сторонке, держась за руки, не зная, что делать. Наконец князь и княгиня, вспомнив о них, обняли и поцеловали обоих поочередно. Затем Борис Александрович, взяв под руку Василия Васильевича, а Настасья Андреевна – Марью Ярославну, повели их вверх по лестнице в покои свои. Княжичи пошли следом, а бояре за ними. Разбежались глаза у Ивана, когда через тронный покой проходили.

Светло здесь, как днем, – паникадила в потолке с восковыми свечами горят, стенные подсвечники зажжены тоже, и у слуг в руках свечи. Свет от них белый и ясный. Бояре же, дети боярские, дворецкий и даже слуги – все в бархате, парче и шелках, а на дорогих боярских кафтанах райки играют от камней самоцветных, и жемчуг, будто влажный, мерцает нежно белым отливом. На стенах и потолке тронного покоя святые угодники написаны, а вокруг них цветы и птицы разные. Трон княжой, резной весь и в каменьях, стоит под сенью раззолоченной, а на полу возле него ковры шемаханские постланы. Увидев тут при ясном свете Василия Васильевича в дорожном кафтане, искалеченного и нищего, заплакал Борис Александрович и, обнимая его, воскликнул горестно:

– Видел яз тя, брата своего, и добровидна, и здрава, и государевым саном почтенна! Ныне ж вижу тя уничиженна, от своей братии поруганна!

– Истинно, брате мой милой, – с плачем ответствовал Василий Васильевич, – поруган яз, изгнан и нищ, токмо лаской твоей жив ныне! Не обрел яз обиталища нигде. Обрел его токмо в хоромах твоих, у собора святого Спаса.

И плакали все кругом, плакал Юрий, прижавшись к брату, и горячими струйками бежали слезы по щекам Ивана. Но не от жалости эти слезы. Было Ивану почему-то обидно за отца и горько за мать, за себя и Юрия. Василий Васильевич, успокоясь, отстранился от Бориса Александровича и вопросил:

– Где есть тут святые иконы?

Княжич Иван двинулся было вперед, чтобы повернуть отца лицом к образам, но князь Борис сам взял Василия Васильевича за плечи и подвел к божнице. Василий Васильевич встал на колени и, воздев руки, воскликнул:

– Похвалю убо всещедра и милостива Бога и Его Пречистую Матерь за добродетели брата своего, великого князя Бориса, яко не остави мя в скорби сей пребывати! Преупокоил он мя.

Пал ниц Василий Васильевич, читая молитвы, а потом, крестясь, встал с лицом светлым и радостным. Борис Александрович снова обнял и облобызал его и, взяв под руку, повел в трапезную, а слуги шли спереди и сзади князей и бояр, освещая путь им свечами. Дивились Марья Ярославна и княжичи богатству и великолепию хором князя Бориса. В трапезной же смутило их убранство пышное и обильное. Над столами паникадила висели со свечами, а на потолках и стенах позолота, и писаны везде звери и птицы, листья и цветы. Столы же ломятся от яств и питий, блистая серебром, златом, хрусталем и самоцветами на блюдах, сулеях, кубках и братинах.

– Все сие тата не видит, ни света даже, – с горестью шепнул Иван Юрию, и жаль ему стало отца.

Не видел хотя Василий Васильевич, но все же знал о могуществе и богатстве князя Бориса, чуял он торжественность и великолепие кругом, и печаль его усилилась, а лицо опять омрачилось. Сели за стол с князьями ближние бояре, и сел с ними любимец князя Бориса – инок Фома, муж весьма ученый, красносказатель и к писанию похвальных словес, писем и на многие иные книжные хитрости гораздый.

Засмотрелся княжич Иван на лик Фомы, благообразный, с большими синими глазами, обрамленный густыми седыми волосами и темной еще бородой. Но инок Фома только скользнул взглядом в сторону княжичей и больше не глядел на них. Слушая внимательно князей и княгинь, молчал он, и только к концу трапезы, когда гости и хозяева веселей стали и слез больше уж не было, возвысил он звонкий и приятный голос свой и сказал тихо, но внятно:

– Возблагодарим Господа Бога нашего и за горести и за радости. Пресечем печали своя и взывания. «Вскую печалуешься, душе? Вскую смущаеши мя?» Восхвалим и блага Господни, ибо не оставляет Бог нас, рабы Своя, без утешения. Ныне и мы, по глаголу псалмопевца Давида, рещи можем ко Господу: «Обратил еси плач мой мне в радость…»

На другой день после заутрени и завтрака отослали княжичей Ивана и Юрия с Илейкой да Васюком на прогулку по кремлю. Родители же их остались один на один с князем и княгиней тверскими, без бояр и слуг. Вышел Иван из покоев с Юрием и дядьками своими, дивуясь тому, что отец не задерживает его, как всегда задерживал и в Угличе и в Вологде при всех беседах с князьями, с боярами и отцами духовными. В шубах и валенках вышли они на двор. День стоял ясный и теплый, ослепило княжичей яркое зимнее солнышко. Горят, сверкают лучи по снегу, и кажется, будто тает наст на сугробах и крышах, – так легко и радостно дышать снежной свежестью.

– Снегом пахнет, – сказал Юрий и засмеялся от удовольствия.

Иван глубоко вздохнул и тоже улыбнулся весело.

– К оттепели это, – пояснил Илейка, – вишь, ветер-то с полудня тянет чуть слышно, а может, к снегу.

Васюк рассмеялся и добавил:

– А может, и к морозу… Эх ты, человек божий, обшит рогожей.

В это время с паперти церкви Христа Спасителя послышалось пение и звон струн. Илейка, хотевший что-то возразить, услышав пение, шутливо отмахнулся от Васюка и воскликнул:

– Айда стихары слушать!

Подойдя к церкви поближе, увидели княжичи нищую братию у паперти. Сидят тут пятеро без шапок, в полушубках рваных, замызганных. Трое слепых из них, седые и лысые, но все бородатые, на грецких гуслях-псалтырях играют, а двое зрячие, молодые, поводыри их, с ними вместе поют. Слышит Иван знакомый стих о голубиной книге. Вот поводырь, что помоложе, запевает один чистым высоким голосом:

Ответ поют все пятеро, складно и благостно, голоса сливая со звоном струн псалтырных:

Остановились княжичи и дядьки их у паперти, слушают. Вот опять запел поводырь:

В это время вдруг зазвонили в колокола на звоннице – так пришлось по чину церковному, – и не слыхать стало пения нищих. Пошли было княжичи дальше, да звон прекратился вскорости. Иван, любя пение духовное, повернул назад, к паперти. Нищие успели пропеть уж многое из вопросов и ответов и пели теперь на другой уклад. Поводырь подряд пропел пять вопросов, повторяя уже пропетое ранее: