Валерий Язвицкий - Княжич. Соправитель. Великий князь Московский

Фектист Карпыч замолчал, поддерживая сына на возу и привычно шагая у самых санных полозьев. Однако молчать долго он не мог.

– Вот Николка-то мой женку свою жалел, – снова начал старик, – да и телушку-то жаль: на молоко надеялись. Сына я боле всего жалею. Посуди сам: один он работник, я ему токмо подсобник, силушки прежней нетути.

– А работай на всех, – слабо заговорил Николка, – всех прокорми! И князю дай, и боярину дай, и на попов и на монастыри отработай, да еще война тя зорит! Князи за столы друг с другом бьются, а нас грабят да полонят.

– Верно говоришь, – степенно отозвался кологрив, – все им отдай, а не дашь – изо рта последний кусок вырвут.

– А не вырвут, – крикнул кузнец, – батогами выбьют!

– Марфинька, – обратился к жене Николка, – беги-ка наперед в избу-то. Штец разогрей, снаряди, что ведаешь. Матушка, чаю, с детьми смаялась.

– Ложись, сынок, на дровни, – заторопился Фектист Карпыч, – лежа-то не упадешь. Я хлев для коней приберу, а кобылу нашу в закут отведу, драки бы коло нее у коней не было.

Фектист Карпыч махнул рукой, словно недоволен был своей говорливостью, и стариковской трусцой побежал вслед за Марфуткой.

– И пошто побегли они? – спохватился вдруг Ермила. – Намного ль они ране нас будут!

– А мы и половины дороги не проедем, – возразил Николка, – как они к самой избе и шагом поспеют. Напрямки пойдут, а мы в объезд. Макарово-то на той стороне, а берег-то, вишь, крутизна какая – на лошадях тут не въедешь. Нам же вон куда ехать, к мельнице самой! Тамо по плотине проедем, и берег тамо совсем низкой.

Ермила-кузнец и Федотыч, кологрив, обедали у Фектиста Карпыча. За столом сидели и хозяева с детьми, только одна Марфутка у края стола присаживалась ненадолго. Служила гостям она, подавая то шти, то кисель, то хлеб, то квас.

– Не ахти какая у нас яствушка, – сокрушалась старуха Евлампиевна. – А и то слава Те, Господи, что есть, а едим-то уже без маслица. Сальца есть малость, и за то Господа хвалим.

– Ништо, мать, – шутил Фектист Карпыч. – Глянь вот на стены-то: вишь, тараканов сколь у нас – стенка вся шевелится. К богатству, бают!

Старик рассмеялся, а Марфутка опять зашмыгала носом и, заикаясь, сквозь слезы прохныкала:

– К бога-а-атству… А телушку-то за-а-автра к боярину ве-ести…

Молча утерла слезы рукавом и свекровь, а Панька, девчонка острая, смекнув в чем дело, заревела во весь голос:

– Ба-а-бунька, де-е-едунька, не давайтя боярину на-а-ашу Черна-аву-у-шку… Не дава-а-айтя!..

Она соскочила с лавки и бросилась к печке, где в углу была привязана телка, обняла ее за шею и зашлась от рыданий.

– Ишь, лешие толстопузые! – не выдержал кузнец. – И так вон люди в избах курных, будто в мыльнях, живут, голодуют, а тут и телушку рвут, окаянные!

– Будя! – рассердился Николка. – Не реви, Марфутка! Панька, садись за стол… Будя, говорю! Мочи мне нет!

Бабы притихли, да и мужики замолчали. Ели без всякого разговора. Кузнец, доедая кисель с сытой, оглядывал исподлобья стены, прочерневшие до блеска от многолетних слоев сажи, и грустно следил, как синеватые волны горького дыма медленно уползали через щели неплотно закрытых волоковых окон. Тоска грызла ему душу, а сказать было нечего. Кологрив положил ложку, шумно вздохнул, перекрестился и сказал хозяевам:

– Спаси Бог за хлеб-соль.

Закрестились вслед за ним и другие. Ермила, истово крестясь на образа в красном углу, тоже поблагодарил хозяев. Марфутка вместе со свекровью убрала все со стола, поскоблила ножом его толстую дубовую крышку, где шти были пролиты. Старуха стерла со стола тряпкой и снова поставила на чистое жбан с квасом и деревянные ковши для мужиков. Бабы же отошли с ребятами ближе к печке – посуду мыть. Кур потом из сеней пустили в избу погреться, поклевать лузги просяной и овсяной, замешанной на помоях, что после обеда остались…

Мужики молча пили квас, только кологрив, степенный Федотыч, обтирая рукавом усы и бороду, несколько раз хотел было сказать что-то, но не говорил. Кологрив лучше кузнеца знал деревенскую жизнь, видел и понимал все заботы и нужды хозяйства. Наконец Федотыч собрался с мыслями и грустно молвил:

– Помню я такое же. Из детства во мне гвоздем засело. Жеребенка тогды за оброк у нас взяли. Ох, и плакал я, мальцом-то! Так вот у печки и мой Шенька стоял. Увели его, а в избе словно после покойника.

– Ох, истинно, истинно! – горестно откликнулись бабы, но плача уже не было.

– Она, скотина-то, – продолжала Евлампиевна, – как бы из семьи кто. Жалко!..

Заговорили бабы и будто повеселели, вспоминать стали, как лет пять назад так же вот барашка да двух ярочек отдавали.

Николка ласково усмехнулся и, обращаясь к кологриву, сказал тихо:

– Слово-то доброе печаль утоляет.

– Оно так, – отозвался кологрив, – вижу вот я, горько бабам-то, ну и вспомнил, каково мне было. Разумею, значит, каково им.

– Э-эх! – с досадой тряхнул кузнец головой и буркнул сердито: – Нет нигде правды-матушки, кривда весь мир заела.

– А ты не серчай, – остановил его Фектист Карпыч. – Ты, парень, как медведь с чурбаном. Толкает он его, отодвигая от борти медовой, а чурбан качнется на веревке да его в лоб и ударит! Озлится косолапый, со всей силой швырнет, а чурбан и башку ему разобьет!

– А что ж нам деять-то? – хмурясь, проворчал кузнец.

– Нам, черным людям, все одно деять, что барану да зайцу. Ты вот видишь, с сирот шкуру сымают, а сироты за князей да бояр с татарами бьются. Когда же князи меж собой ратятся, то воями у них опять же сироты.

– А все ж, – вмешался Николка, перебивая отца, – изо всех князей сиротам московской – наилучший, за им сытей всякому!

Николка обернулся к кузнецу и быстро спросил:

– Ты тоже вот за великого князя Василья?

– Вестимо, за него, – отозвался Ермилка, – не за Шемяку же.

– Верно, – одобрил Фектист Карпыч. – Князь-то московской нам сподручней. Сиротам с Москвой ладней жить. Николка-то мой правду баил. А пошто? Слушай вот. Сказку я те расскажу. Захотел этта баран уйти от худа. Идет он путем-дорогой, а дорога-то натрое под конец расходится. Тут заиц сидит, ушми водит, глазами косит. Встал баран перед ним, уставился на него, словно на новые ворота, и стоит.

– Ты что, баран, стал? – заиц его спрашивает.

– Куда иттить, заиц, не ведаю. Каким путем-дорогой лучше?

А заиц и говорит:

– Прямо пойдешь – под нож попадешь. Будут тя в котлах варить, на угольях печь. Вправо пойдешь, и травы щипнуть не успеешь, как волк тя зарежет. Влево пойдешь – к мужику попадешь. Будет он у тя всю жизнь шерсть стричь да оброки платить, а коль шерсти не хватит, так и тушей твоей оброк отдаст, да и шкуру придаст.

Постоял-постоял баран, и хошь глуп, а понял.

– Я, – говорит, – влево пойду. Все одно везде помирать, а шерсти у меня авось надолго хватит…