Жозеф Рони-старший - Красный вал [Красный прибой]

Ипполит Гуржа, прозванный Иерихонской трубой, обладал даром имитировать самые разнообразные звуки. Еще ребенком он не мог слышать трещотки, шелеста, скрипа двери, мяуканья кошки, без того, чтобы сейчас их не воепроизвести. С годами он укреплялся в своем призвании. Старые женщины пугались, слыша доносившиеся с площадок лестниц вой своих подыхающих собак, рожок невидимого трамвая заставлял подпрыгнуть астмическую даму; мычал бык, ревел осел; ночью слышались жалобы человека, схваченного апашами. Гибкий и сильный голос Гуржа обеспечивали ему существование: его наперерыв приглашали на балы, свадьбы, праздники, банкеты. Не было ни одного кабачка, который не предложил бы ему выпивки, ни одного ресторана в предместьи, который не накормил бы его с радостью до отвала. Но Гуржа принимал только то, что можно принять. Он не хотел зарабатывать себе жизнь своим талантом. И он добывал себе пропитание работой на кожевенном заводе, владельцем которого он мог стать сам, если бы согласился жениться на Фелиции Паскеро, дочери и внучке кожевников. Но он предпочел Филиппину Бертрикс, молодую особу с толстым носом и густыми ресницами.

Она обладала не поддающимся определению очарованием. У нее был аппетитный рот, глаза цвета золота и лазури, как у женщины Востока, но при этом холодный и необычайно недоброжелательный взгляд. Никогда Ипполит не вызывал в ней какой бы то ни было чувственности. Ей нравились его звукоподражания, но она возненавидела их через девять дней после свадьбы. Когда он отваживался на какую-нибудь из своих штук, лицо Филиппины выражало такое презрение, что он сразу останавливался. Ее ядовитые слова, ее оскорбительные манеры заставляли неметь бедного Ипполита. С той поры, как ей минуло сорок лет, она решительно отказалась от своего пола. Кроме того она высказывала в присутствии свидетелей позорные намеки, обвиняла Гуржа в немощности и всячески унижала его: по ее словам у него не было больше левого легкого, от него исходило зловоние; его пот портил полотно, так что нельзя было отмыть его даже жавеловой водой. Еще двадцать лет после свадьбы Ипполит продолжал страдать от этих оскорблений; когда он слышал издевательства этой дьявольской женщины, его левая рука дрожала. Почти всегда он отвечал ей смиренно, раздражение накоплялось в нем целыми днями, полными покорного терпения. Тогда голос его гремел, он проникал сквозь стены, он несся вдоль тротуаров и мостовых. Филиппина отвечала на него смехом, напоминающим свист хлыста. Мощный голос слабел, и неукротимая Филиппина осыпала его оскорблениями, упреками и жалобами. Гуржа бежал из своего дома и скитался; он грезил о доброте, тепле, уюте, он искал родственную душу, убежище, возможности поделиться мыслями, но как только он появлялся в кабачке или семейном доме, его заставляли подражать быку, свинье или индюку, кларнету, аккордеону или трамваю. Если он начинал говорить в тоне искренней откровенности, все ожидали, что он развеселит их новым подражанием и, подобно тому, как слон погибает из-за своих клыков, а бобер из-за своего меха, так и Гуржа погибал из-за своего таланта.

Пьер Август Дютильо, человек раздражительный и все преувеличивающий, поражал чрезмерной подвижностью своего лица. При самом легком волнении, его брови прыгали, щеки надувались, как у волынщика, или становились пустыми, как полоскательная чашка, ноздри трепетали, как крылья, морщины бороздили лоб. Его глаза сверкали возмущением. Подобно собакам, бешено натягивающим свою цепь за изгородью, так и он бросался на невидимого врага. Этому наивному человеку противники его представлялись не иначе, как бесчестными людьми, все друзья являлись для него чистыми, героическими и великодушными личностями. Его часто можно было видеть бегущим вдоль улиц с развевающейся курчавой бородой. Он походил тогда на мстителя или человека, увлеченного преследованием.

Дютильо жил один в двух маленьких комнатках. Он громоздил книги и брошюры на полу и на мебели; он читал книги с какой-то дикой страстью. С течением времени ему удалось образовать себя. В его мозгу роилось множество понятий, он правильно конструировал свои фразы, он отличался вежливостью, столь же стремительной, как его гнев, при поклоне его шляпа падала ниже колен, а сам он сгибался, точно охваченный резью; у него было предубеждение против тех, кто недостаточно вежливо отвечал на его поклон. Он не был несчастен, так как был внутрнено убежден, что правосудие в конце концов свершится, но он все же страдал, не встречая настоящего человека. Он верил в Пикара, в Золя, в Жореса и даже в отца Комба: они обманывали его ожидания, но, чем именно, он не мог об'яснить ни себе, ни другим.

Леонард Топэн, колодезный мастер, жил со своей матерью, старой прачкой времен второй империи. У него были черные кудри, блестящие от сала, и на голове своей, твердой, как камень, он разбивал орехи, ломал дубинки, раскалывал доски, разрывал веревки. В его круглых глазах выражалось веселье и спокойствие, он не знал прошлого, игнорировал будущее, вертелся в настоящем, как веселый щенок, и начинал находить все прекрасным с самого рассвета, когда старуха подавала ему его чашку кофе и тартинки с маслом.

Он любил и солнце, и дождь, и если иногда работа надоедала ему, то гораздо чаще он испытывал гордость от сознания, что он мощными ударами разбивает комья земли. Так как он был небольшого роста, то сила казалась ему особенно ценным даром. Во всем он соблюдал порядок и меру, которая заключается в том, чтобы не слишком изнуряться работой, так как рабочий не должен давать "обезьянам" больше, чем позволяет мудрость. Те, кто старается чрезмерно работать, были, по его мнению, предателями. Таким образом день Топэна был полон очаровательных перерывов. Он то смотрел, как работает его сосед, то давал им советы.

Леонард, будучи завсегдатаем кабачков, проводил вечера в приятной атмосфере алкоголя, трубок и папирос, там он тихонько варился в собственном соку и не знал ничего более прекрасного, чем конторка, свет электрических лампочек, бокалы и бутылки, похожие на рубины, топазы и гранаты. Чаще всего Топэн хранил молчание; он пил белое вино, по двенадцать су за литр, но никогда не выпивал более трех полуштофов. Иногда он соглашался перекинуться в карты. Ему часто в разговорах приходилось высказывать свое мнение: он не умел говорить спокойно, он ревел, бил себя по коленям, по груди, или ударял кулаком по прилавку, его щеки пылали, его опасная голова описывала круг, как будто он готов был пробить ею животы, но это было только простой мимикой с его стороны.

Семья Боссанжей жила в маленьком домике, прислоненном к маленькому холмику и окруженном невозделанной пустошью. Дом этот был стар, достаточно обширен и неудобен. Собственник в течение многих лет ждал выгодного покупателя и сдавал его за низкую плату, лишь бы только не требовали ремонта. Боссанжи занимали верхний этаж, а Перрего нижний. Эти две семьи были в родственных отношениях, благодаря тому, что мадам Боссанж и мадам Перрего были сестрами.