Екатерина Сергацкова - Война на три буквы

— Мы много друзей потеряли.

Все мы внушаемы

— Я бы еще месяц там посидела, и сама такая бы стала, — говорит Таня Иванова.

— Мы ее вытянуть не могли. Говорит: я здесь жить буду, — подтверждает Вита.

Она оставалась в Луганске, когда муж поехал в Киев искать работу. Кроме того, у Тани больные родители, которых она долго не решалась бросить. Брат, насколько я понял, на стороне сепаратистов. Родители «держат нейтралитет» не так между политическими силами, как между двумя детьми.

Таня пережила все бомбежки в Луганске, не выезжая.

— Мобильной связи не было, интернета не было, — рассказывает она. — И вся информация об окружающем мире — от соседей. А говорят все одинаково.

— Да, — подтверждает Вита. — Мои родственники, ее родственники, родственники мужа — звонят и все чуть не слово в слово то же самое говорят. Целые предложения одинаковые. Думают, нас тут мучают. Спрашивают, всех ли с Донбасса «забирают». Что тут «Правый сектор» варит людей, — хмыкает она. — Пропаганда хорошо работает.

— И вот уже я сама: умом понимаю, что что-то не так, а подсознание уже живет отдельно... — Таня Иванова смеется. — Все мы внушаемы. Вопрос только, как скоро.

В конце концов Таня все-таки выехала к мужу. Родители остались в Луганске.

А теперь я начал сомневаться

32-летний Евгений смог вывезти свою мать и теперь содержит ее. Им повезло: Евгений с матерью, а также еще несколько переселенцев долгое время бесплатно жили в квартире, предоставленной киевлянином. Теперь они платят этому киевлянину символическую сумму, но подыскивают другое жилье: квартира на стадии продажи.

Евгений неплохо зарабатывает, по крайней мере в сезон: он — промышленный альпинист с международной сертификацией. Три месяца работал без выходных на внешнем утеплении квартир.

— Меня мучит совесть, что я не воюю, — признается он, — но я знаю от друзей, как бездумно кладут людей. Я не хочу тупо положить жизнь и пока решил просто жить для матери.

Несколько его друзей записались добровольцами в «Айдар». Евгений же с тех пор, как выехал с Донбасса, лишь раз приезжал в родной город, который был наводнен кадровыми российскими военными.

Евгений переоформил выплаты матери без проблем.

— Правда, не знаю, как бы она сделала это без меня. Она в инвалидном кресле.

Все, с кем я общался, оформили выплаты на новом месте без особых бюрократических проблем. «Ну, полдня потратил». И в то же время все собственно из Донбасса, у кого я спрашивал — независимо от уровня поддержки ими Украины, — возмущены и считают глупым лишение выплат тех людей, кто остался на контролируемых боевиками территориях.

— Не все же могут выехать. Что делать старикам, у которых нет детей, как у моей мамы? Ну ладно, не можете платить там, — повышает голос Евгений, заговаривая об этом. — Да пусть хотя бы у каждого будет счет, чтобы он смог получить свои деньги. А так получается, человек всю жизнь платил налоги этой стране — а вы его лишаете пенсии?

В этом пункте разница между людьми с Донбасса и людьми из других регионов — почти диаметральная.

Евгений в феврале — не сезон для промышленных альпинистов — две недели провел в Киеве на Майдане.

— Я раньше был патриотом, меня интересовало все, связанное с Украиной и ее историей, я полностью был за Украину. А теперь, из-за этих пенсий... я начал сомневаться.

А мне какая разница?

Пообщаться с переселенцами, которые бы высказывали про-сепаратисткие взгляды, так и не удалось. Возможно, такие взгляды не высказывают из чувства коллективного самосохранения. Или — совсем уж «антиукраинские» в преимуществе своем предпочитают не ехать в Киев.

Среди переселенок была 56-летняя женщина из Лисичанска, которая, едва-едва дождавшись пенсии и оформив ее дома, убежала в Киев. Лисичанск — подконтрольная правительству территория, но женщина заплатила за три месяца за хостел, отложила деньги на дорогу домой, на всякий случай — а на жизнь у нее осталось триста гривен.

— Спасибо людям — столько помогают!

Я доношу ей сумки с гуманитаркой до остановки маршрутки и не говорю, что журналист.

Женщина из подконтрольного правительству Лисичанска живет в хостеле, ждет, пока начнут начислять на карточку пенсию, а тем временем ходит на Фроловскую обедать и берет с собой банку супа, стараясь растянуть 300 гривен — возможно, на три месяца. Почему она это делает?

— Наши стоят у меня под домом с «Градами» и стреляют. До них вот как до этой церкви, — она показывает на розовую церковь «Пирогощи» в начале Фроловской. — А если по ним в ответ стрельнут? Ну, отойдите вы от города и там станьте! Зачем среди людей?

Раньше я слышал такие обвинения лишь в адрес сепаратистов, и переспрашиваю:

— Точно наши?

— У нас в Лисичанске других нет, — и хотя никого рядом нет, женщина сильно понижает голос и сообщает большой секрет: — А вообще-то, мне какая разница, из-за кого погибнуть? Все равно страшно.

И она едет в свой хостел с гуманитарным супом от греко-католического мальтийского ордена.

Я понимаю ваши эмоции

Я возвращаюсь на Фроловскую уже скорее чтобы потаскать мешки с гуманитаркой, нежели как журналист. Между прочим, здесь помощь и от частных лиц, и от, скажем, посольства США, а еда — как в сотнях коробок КоэЬеп, так и в сотнях пакетов с надписью «Фонд Ахметова».

Мы носим вещи, предназначенные на вывоз в другие города, на пару с Андреем — у Андрея непривычное произношение. Я разговариваю с ним на украинском, а он поддакивает, пока наконец не замечает:

— М-да, у нас и десяти процентов такой помощи нет.

— Где это «у нас»?

— В Москве.

Андрей приехал сюда помочь и «набираться опыта» в организации волонтерской помощи.

— А то, похоже, и у нас в России может начаться.

И у меня вырвалось то, за что мне до сих пор стыдно:

— Ждем не дождемся.

— Я понимаю ваши эмоции, — сказал после паузы Андрей. — Но не надо желать зла соседу, даже если сосед тебя обижает. А то и тебе достанется. Вы представляете, какая черная дыра возникнет, если в России начнется?

Я долго извинялся, а потом, на ходу и с мешками на плече, мы обсуждали возможность ненасильственных антиимперских преобразований в России.

«Як ножем»

Фроловская местами сюрреалистична. Три девочки в розовом, разного возраста, со смехом катаются по двору на одолженных здесь же гуманитарных самокатах, пока их родители стоят в очередях за кастрюлями и продуктовым пайком. Облупленная стена заброшенного дома — а на ней монитор для ведения электронной очереди, как в заграничных банках. Но и электронная очередь — все же очередь, и люди раздражены.

— Я больше не могу, — ворчит, обращаясь к родственнице, женщина, у которой на руках спит ребенок. — Я возвращаюсь домой.