Том Холт - Александр у края света

Я был в третьем ряду, и потому, по-прежнему ничего не видя, услышал скрип воротных петель. Старый добрый Анабруза, подумал я, я знал, что ты нас не подведешь; у меня едва хватило времени, чтобы осознать, какой я тошнотворный ублюдок, как мы двинулись вперед.

Из ворот пробивался свет; всего лишь пара ламп, однако после перехода во тьме они сияли, как полуденное солнце. Я глубоко-глубоко вдохнул, вступая в круг света — я чувствовал себя одновременно смятым и растянутым, а челюсть моя норовила отвиснуть. Мы были внутри. Я молча поклялся принимать в предстоящем так мало участия, как только смогу.

— Где вы застряли, чтоб вас? — прошептал кто-то слева. Я оглянулся; это был Анабруза, его глаза блестели из-под нелепо широких полей греческой шляпы.

— Извини, — прошептал я в ответ.

Я думал, он уйдет, но вместо этого он пошел рядом; это напомнило мне об одном случае в Афинах, когда отряд отправлялся на какую-то войну. Один из воинов, видимо, остался должен кому-то из соседей, поскольку кредитор семенил рядом с колонной, пытаясь не отстать, и осыпал бедолагу упреками, всячески его обзывая, а тот шагал, глядя прямо перед собой. Так они и двигались всю дорогу вдоль бывшей Длинной Стены и почти до самого Пирея.

— Уходи, — прошептал я.

— О нет, — ответил он. — Я пойду с вами.

Когда весь отряд втянулся в деревню, Марсамлепт отдал приказ разбиться повзводно. Мы отрабатывали этот маневр несколько раз, чтобы избежать всяких ошибок, но занимались этим, конечно же, в открытом поле, а не на деревенской улице. Сейчас, приступив к его выполнению, мы к вящему ужасу обнаружили, что кругом полно домов, телег, да еще и колодец прямо на пути. Мы толкались туда-сюда, опрокидывая горшки и шумя, как оглашенные.

— Отставить! — заорал Марсамлепт. — Все вперед и держите строй.

(Упоминал ли я эту его привычку? Марсамлепт совершенно не умел отдавать приказаний. Он совершенно точно знал, что ему нужно, конечно, но приказы его звучали примерно так: я пойду сразу туда, а вы давайте напрямик, встретимся на той стороне; одним словом, он вечно нес околесицу, при попытке понять которую люди окончательно запутывались).

Я почувствовал, что Анабруза схватил меня за руку.

— Что вы делаете? — спросил он.

— Пусти, — ответил я.

— Скажи мне, что вы делаете, я хочу знать.

— Не сейчас, — ответил я. Честное слово, мы бранились, как пожилые супруги. — С дороги.

От привратных светильников запалили факелы, а следом начали разгораться соломенные кровли, озаряя все вокруг желтым мерцающим светом.

— Что они делают? — спросил Анабруза. — Скажи мне, что вы задумали?

Я потерял терпение и отпихнул его прочь; он отшатнулся на пару шагов, поскользнулся и упал. Я думал, теперь-то он уберется, но не тут-то было; он бросился вперед и попытался вырвать у кого-то факел, который как раз поднесли к краю крыши. Этот человек не знал Анабрузу; в другой руке у него было копье, и это копье он вонзил ему снизу под ребра слева. Лезвие с чмоканьем вышло наружу, когда он выдернул свое копье, а дыхание Анабрузы стало легко различимо — свистело пробитое легкоге. Больше я его никогда не видел.

(Я до сих пор думаю о нем, Фризевт. Я нахожу отвратительным мысль о том, что вся жизнь этого хорошего и очень несчастного человека отмечена скорбью и катастрофами, каждая из которых была вызвана прямо и непосредственно мной. Я был автором всех его бед, начиная с той ночи в Афинах, когда я разбил его лицо и оставил захлебываться в собственной крови. Я привел своих людей на его родину, я заставил его отдать сына на заклание, спланировал битву, в которой погиб второй сын; я заставил его предать родную деревню ради ее спасения и превратил в изменника, виновного в гибели всего народа. И все же я не злодей, Фризевт, в моих действиях не было ненависти или злобы — только бестактность и беззаботность; все, что я делал в Ольвии, делалось для общего блага).

Теперь ход событий ускорился. Факела мне не досталось, так что я прикрывал щитом того, у кого он был. Люди метались туда-сюда, выбегали из подожженных домов, сталкивались с нами и кидались в ужасе прочь или же пытались проломиться сквозь стену щитов, сжимая в руках самое ценное добро. Большинство из них вело себя так, как будто нас вообще тут не было, как будто при стольких несчастьях не хватало еще возиться с нами; но один старик, совершенно седой и совершенно голый, прыгнул на меня с деревянной лопатой в руках и принялся с грохотом лупить ею по моему щиту, словно в барабан. После пятого или шестого удара я попытался отогнать его комлем копья, но как раз в этот момент он или кинулся вперед, или оступился, и подток вошел в его промежность, как ложка в творог. Я потянул копье на себя и он упал; я не задерживался там и не видел, что с ним сталось. Огонь добросовестно выполнял нашу работу, поскольку строй наш почти сразу развалился и мы бродили бесцельно, словно деревенщина, приплывшая в Афины на зерновозе и любующаяся видами. Стрелы не свистели, никто не пытался драться; все, что нам оставалась — легонько подталкивать людей вдоль по улице к боковым воротам, как пастухи гонят свою скотину. Я увидел, что окруживший стены отряд отнесся к своим обязанностям гораздо серьезнее, чем мы.

Вскоре огонь принялся распространяться сам по себе, превращая деревню в ад. Марсамлепт заорал, приказывая убираться, и я услышал его, но только потому, что он стоял невдалеке; когда на голове толстый, добротно подбитый шлем, а кругом стоит оглушительный шум, мало что можно расслышать.

Потери, понесенные нами этой ночью, свелись в итоге к четырем воинам, которые не услышали приказа и оказались запертыми в полыхающей деревне.

Прошу прощения — их было пять. Уже в самый последний момент, поторапливая нас и считая выбегавших, Марсамлепт был сражен стрелой в лицо — наверное, единственной стрелой, выпущенной этой ночью. Он снял шлем, чтобы мы могли его узнать и расслышать, и стрела угодила ему в левый глаз. Он рухнул без единого слова.

Когда осадная партия услышала от воинов резерва, что враги убили Марсамлепта, то впала в ярость. Иллирийцы любили его и верили ему — они весьма эмоциональный народ, когда узнаешь их поближе — а Марсамлепта за истекшие годы научились уважать и ценить даже Отцы-Основатели. В общем, для деревенских эта жертва была наихудшей из возможных, и они немедленно заплатили за нее. Когда резня к рассвету закончилась (я не знаю, почему она закончилась, но факт остается фактом), проемы боковых ворот были забиты мертвыми телами, и множество людей погибло под рухнувшим зернохранилищем, не сумев пробиться через заслон. Мы не копались в пепле, поэтому я не знаю точного числа погибших, но если судить по звукам, их было очень много.