Нина Молева - Граф Платон Зубов

— В честь свободы, ваше величество.

Петербург. Васильевский остров. Дом Левицкого. Н. И. Новиков и Левицкий.

— Сюда, сюда проходите, Николай Иванович. Агапыч! Беги Настасье Яковлевне сказать: гость у нас дорогой, сам господин Новиков — пусть обед как на праздник готовит.

— Что это вы, Дмитрий Григорьевич, беспокоитесь так. Да и честь не по мне. Кто я, голубчик, чтобы дом на ноги ставить.

— Сами знаете, для меня дороже друга нет.

— Знаю, знаю, Дмитрий Григорьевич, потому прямо с дороги к вам направился. Даже с жильем и ночлегом не определился, и к вам.

— Как это не определились? А мой дом на что? Неужто старого друга обидите — не останетесь у нас?

— Хлопот много.

— Какие хлопоты — радость одна. Сейчас распоряжусь, чтобы вещи ваши в дом вносили.

— Надо ли, Дмитрий Григорьевич? Да и знакомство со мной до добра не доведет.

— А со мной, Николай Иванович? Что мы с вами страхами считаться-то будем. Мой дом — ваш дом, всегда так было и будет.

— Спасибо вам, друг мой.

— И спасибо не стоит. Вам спасибо, что дружбы нашей не забываете. А вот и Настасья Яковлевна моя.

— Николай Иванович! Радость какая! Верите, дня не прошло, как о вас с Дмитрием Григорьевичем целый вечер толковали.

— Благодарствуйте, хозяюшка. Вам от Александры Егоровны поклон да кое-какие гостинцы наши авдотьинские.

— Неужто в Авдотьино перебрались?

— Да нет, в Москве живем. Это нам оттуда привозят. Малинка лесная отменная. От вареньица дух удивительный. Александра Егоровна велела непременно вас попотчевать. Да еще там в возке разные разности.

— И все-то Александра Егоровна помнит, всем-то угодит. Мне бы только перед ней в долгу не остаться.

— Полноте, Настасья Яковлевна, что за счеты! Может, когда в наше Авдотьино выберетесь — благодать такая.

— Пойду распоряжусь, как гостя поудобнее устроить. Разве что рядом, с твоей спальней, Дмитрий Григорьевич? Ночью бессонница одолеет, ближе вам друг к другу ийти будет. Агапыч! Чемоданы наверх неси, слышишь!

— Бессонница и вас не миновала, Дмитрий Григорьевич?

— Кого ж она минует? Всем достается.

— Да и осунулись вы будто. В Академии что?

— Потом, Николай Иванович, лучше скажите, какая беда вас в Петербург привела.

— Ваша правда, беда и, боюсь, неминучая.

— Так ведь улеглось все с Филаретом, и типография ваша, слыхал, работает.

— Пока работает.

— Почему пока? Опасения какие имеете?

— И немалые. Да что там, не угодил государыне, а иначе поступить не мог.

— Вы о книжках?

— Этим разом о голоде, о недороде хлебном.

— Голоде? Слыхал я, что под Москвой урожаи плохи были, но чтобы голод!

— Судите сами. Морозы были зимой минувшей страшенные — деревья трещали, оконницы лопались, а снегу — что кот наплакал.

— Озимые…

— Они и есть. Все под метелку вымерзли. Пересевать нечем. Крестьяне чем могли запасались. Мох ели, сено, листья.

— Господи! Да как же это!

— Скотина едва не у всех пала — корму и вовсе никакого.

— Это когда князь Потемкин путешествие государыни в Тавриду готовил…

— А путешествие-то сие причем?

— Притом, что зерна на него пошло видимо-невидимо: где для виду в степи сеяли, где мешки напоказ насыпали.

— Я надоумил к государыне императрице обратиться: хоть не деньгами, так хлебом, помочь.

— И что же? Помогла?

— Ответу не дождались. Что писали, что не писали. По учреждениям ходить стал, ответ один: нету и ждать нечего.

— Так и мне подумалось.

— Вам подумалось? Так ведь друг ваш Гавриил Державин как Фелицу превозносит — и мудрая, и милосердная. Слов ему на панегирические вирши не хватает.

— О Гавриле Романовиче особый разговор.

— Разошлись во мнениях?

— Тут другое.

— Пиитом придворным стал?

— О дворе много думает, не спорю. Только после путешествия государыни в Тавриду Потемкина божеством своим объявил. Его талантами да победами восторгается.

— Но он же сам недавно…

— То-то и оно, что недавно сатрапом его видел, а теперь, когда весь спектакль сей узрел, в восторг от Таврического пришел.

— Чудны дела твои, Господи.

— Все наши в путешествии сем участие принимали. Капнист — как предводитель дворянства киевского, Львов — как архитектор храма. Державину ли не знать, каким представление сие было для зрителей просвещенных и непросвещенных. Сам в нужде горькой вырос, за одежу ветхую в герольдмейстерской конторе дворянином признан не был: документов и искать не стали. Сообразить нетрудно, как это ни с того ни с сего в голой степи поселяне в одеждах праздничных скот пасут. Да не один пастух, а толпою, да еще хороводы вокруг скотины водят, песни поют. Но Бог с ним. Вы-то что же делать стали?

— После государыни, как понял, что никакой помощи не последует, к помещикам бросился. Чуть не на коленях молил хлебом с крестьянами поделиться. Их-де крестьяне, с кого оброк брать будут, коли все голодом перемрут?

— Не помогло?

— Где там! Одна надежда осталась на собственные запасы.

— Да много ли их у вас, Николай Иванович?

— Сколько было, столько и роздал. До последнего зернышка. Своим давал, чужим не отказывал. Кто приходил, тому и давал.

— Святой вы человек, Николай Иванович!

— Не говорите так, друг мой, не надо. Нам с вами о святости думать ни к чему — тщеславие из сердца искоренять следует. От тщеславия звереет человек, сердцем каменеет.

— И многим вашей раздачи хватило?

— Немногим, это правда. Потому мы тогда с братом и порешили те три тысячи рублей, что на дела припасены были, тоже на хлеб потратить. Положили половину ярового — на семена, половину ржи — для прокормления. Тут уже всех удовольствовали. Даже запасец небольшой остался, чтобы, если кто новый добредет, оделить.

— И все сами?

— Нет, пришлось на управляющего положиться, а самому в Москву возвращаться.

— Так в Авдотьине и без вас раздача продолжалась?

— Что управляющий меня послушался, дива тут нет. Главное было, чтобы злоупотреблений каких не явилось. Тут уж я велел всем свидетельства да расписки давать, а для помещиков афишку напечатал — советовал, как лучше крестьянам помогать. О долге им дворянском напомнил.

— А душа в то время за типографию болела.

— Болела, Дмитрий Григорьевич, как же иначе. Дело-то мы огромное развернули, на всю Россию работать стали.

— Лабзин мне с великим прискорбием сообщил, что ограничения большие по типографии установлены были.

— Так и есть. Книги нравственного и философического содержания отныне мне печатать запрещено. Или разрешено одним духовным типографиям под соответствующим синодальным надзором заниматься.

— И даже того вам в заслугу не поставили, что вы в голод столь много отечеству послужили.

— В вину, Дмитрий Григорьевич, только в вину.