Зинаида Чиркова - Граф Никита Панин

Увидев Никиту Ивановича в шубе и заиндевевшей шапке; Мария Родионовна кричать не перестала, но замахала рукой, указывая повитухе на вошедшего.

— Ой, бесстыдник, — обернулась к нему повитуха, — пошел вон, не видишь, женщина рожает, а он зенки вылупил…

Смущенный и растерянный Никита Иванович попятился, закрыл дверь и потихоньку спустился к брату, все еще тяжело дышавшему на приступке лестницы.

— Что, что? — не уставал он повторять…

— Повитуха там, — смущенно забормотал Никита Иванович, — прогнала меня, «бесстыдником» назвала.

Петр Иванович бессильно замолчал, а потом как спохватился:

— Что-то рано, неуж с самой первой ночи? — и покраснел под взглядом Никиты Ивановича.

Ноги его отошли, и он тяжело встал, провел брата в низкую просторную горницу.

Крик все продолжался, и оба они, поеживаясь, сбросили шубы, присели к столу. Дворовые девушки то и дело проносились через горницу — то с большим тазом в руках, то с ушатом горячей воды, то с полотенцами.

На них никто не обращал внимания.

— Как она кричит, — морщился, как от зубной боли, Петр Иванович, — Катюша так никогда не кричала, постонет немного и все…

— Значит, здорова, коли так кричит, — смущенно отзывался Никита Иванович, успокаивая брата.

Наконец кто-то из дворни догадался принести самовар, они налили чаю в чашки, но сидели, не притрагиваясь ни к чаю, ни к меду, поставленному на большом круглом столе, ни к мелким баранкам, насыпанным в резное деревянное блюдо.

Никита Иванович еще никогда не был в таком положении, не доводилось ему слышать криков роженицы, и он страдальчески морщил брови при каждом стоне. Ему хотелось хоть что-то сказать брату, но он не смел и рта раскрыть.

Крики смолкли, наверху зашуршали, забегали, засуетились. Потом опять закричала женщина, так протяжно, воюще, по-звериному, что Никита Иванович содрогнулся. Так, значит, страдает женщина, дарующая жизнь младенцу…

Петр Иванович уже немного отошел и все рвался идти наверх, но Никита Иванович удерживал его.

— Помочь ты ничем не можешь, повитуха строгая, — говорил он, — сиди уж, безногий…

Петр Иванович болезненно морщился, страдальчески кривил рот и говорил, говорил, словно желая словами заглушить крик жены…

Они сидели так долго, что казалось, никогда не кончатся эти стоны в промежутках между криками тоскливой боли, беготня и шум наверху.

Голос Марии Родионовны поднялся до такого истошного визга, что Никита Иванович вздрогнул, а Петр побледнел и сидел, словно приговоренный к казни.

Немного погодя раздался странный мяукающий писк…

Наверху еще пошуршали, пошумели, пробежали девки с тазами, наполненными чем-то красным. И в дверях светелки появилась суровая повитуха.

— Который тут отец-то, — крикнула она сверху, — иди погляди, тятя, на наследство свое…

Оба брата вскочили, но Никита Иванович вовремя одумался и опять опустился на стул. А Петр Иванович на негнущихся, словно деревянных ногах медленно побрел к лестнице.

Он шел, держась за резные перильца с таким непонятливым и недоумевающим видом, что Никита Иванович испугался — вот упадет, вот скатится с лестницы.

Но Петр Иванович поднялся и медленно вошел в низкую дверь…

И тут же вылетел из светелки:

— Никита, да ты погляди, какая красавица!

Он высоко поднимал на руках крохотный сверток, в котором виднелась одна только сморщенная красная мордочка, нелепо растягивающая рот, весь беззубый и сморщенный.

— Дочка, Катеринушка, у нас, — крикнул Петр Иванович и снова влетел в низкую дверь…

Никита Иванович не удержался и тоже поднялся в светелку. Ему и хотелось войти, и было страшно.

Едва отворив дверь, он увидел Машу. Она лежала на высокой подушке, живот еще возвышался под одеялом округлой горой, но она весело говорила:

— Да дайте же мне поесть чего-нибудь, ужас, как голодна, не ела весь день, совсем заморили с голоду…

И Петр Иванович, счастливый и сияющий, носился по светелке со свертком на руках и вглядывался в красное беззубое сморщенное личико и ворковал:

— Господи, такая красавица, каких свет не видал…

С некоторых пор Никита Иванович довольно охладел к делам. Все, что он предлагал государыне, встречало такой мощный отпор со стороны партии Григория Орлова, что он и не надеялся провести в жизнь начинания, о которых мечтал и о которых так много говорили они с Екатериной перед переворотом. Правда, со смерти Бестужева-Рюмина потерял Григорий хитрого и ловкого советника, а сама Екатерина начинала понимать, что за ангельской внешностью Григория не скрывается ничего, кроме удальства, молодечества и откровенной глупости. Тем не менее все мысли и идеи Никиты Ивановича извращались самым странным образом.

Григорий очень рассчитывал вступить в брак с императрицей. Вся его родня толкала его, поддерживала, а Бестужев даже ездил по высшим сановникам империи с письмом, в котором будто просили они вступить в брак с Григорием «буде наследник хвор, болезнен, часто неможет и от того расстройка дел государственных произойти может».

В ответ на это письмо Екатерина получила заговор Хитрово и убедилась, что семейство Орловых своей наглостью, высокомерием и заносчивостью сумело отвратить от себя почти всю гвардию, не говоря уж о родовитых семействах.

Орлов знать ничего не хотел, пустился в загул и любовные приключения, оскорблял и обижал свою августейшую любовницу и покровительницу.

Екатерина страдала от его измен, изводила сердце подозрениями, но твердо стояла на своем — императрицей ей не быть, коли пойдет замуж за Орлова. А свои честолюбивые мечты она не намерена была пустить по ветру даже ради этого красавца.

Царица переписывалась почти со всей Европой, ей так хотелось прослыть просвещенной монархиней, а для этого нужны были дела. Панин внушал ей свои идеи, старался провести в жизнь преобразования, но все они получали какой-то странный оттенок, выворачивались словно бы наизнанку…

Нужны просвещенные законы, которые бы и самого государя могли обуздывать…

Законы? И Екатерина созывает собрание для составления нового Уложения для законов, созывает всех, даже депутатов от крестьянского сословия. Депутаты спорят и ругаются целый год, но так ни к чему и не приходят. Дворяне возмущены, что какой-то крестьянин смеет сидеть в одном с ними собрании и даже речи говорить.

Нет, русские помещики еще не дошли до мысли, что свободный крестьянин, как в Швеции, может работать лучше, кормить всю страну, а не только своего господина.

Идея Панина вывернулась наизнанку — дебатами, разговорами. Он с горечью сознавал, что не созрела еще Россия для отмены крепостного права, что дворянство — темное и невежественное — не откажется от рабов и сметет любое правительство и любого государя, покусившегося на его господство.