Зинаида Чиркова - Граф Никита Панин

Выступив вперед, поклонившись трону и обеим государям, он, не торопясь, начал. Панин говорил по-русски медленно и плавно, чуть-чуть в нос, перечислил все титулы Елизаветы точно и неукоснительно, останавливаясь на мгновение, когда толмач переводил на ухо королю.

Момент был для Никиты Ивановича волнующий и запомнился навсегда. Это была его первая речь перед государем иностранной державы, и ладони его стали мокрыми задолго до того, как он кончил говорить.

Краем глаза видел Панин, как переминались с ноги на ногу придворные, не привыкшие к долгому стоянию на ногах и давно не соблюдавшие этикета, краем уха слышал перешептывание и нетерпеливый ропот ничего не понимавших, но прислушивавшихся к звучному русскому языку.

Произнеся последние слова, Никита Иванович поклонился, но снова встал в величественную позу, всем видом выражая желание продолжать. Придворные удивленно присмотрелись к послу. Король тоже поднял густые брови в знак удивления.

Никита Иванович слово в слово повторил свою речь на чистейшем немецком языке, а затем и на датском…

Король не выдержал, соскочил с трона, аплодируя.

Но Бернсторф холодно выступил вперед, король вернулся на свое место, и канцлер сказал от имени короля несколько слов…

Нарушив все нормы строго расписанного церемониала, Фридрих подвел Панина к трону королевы и представил его супруге.

Не вставая с кресла, королева протянула Панину пухлую руку, всю унизанную перстнями. Он галантно встал на одно колено, благоговейно приложился к царственной руке.

— Моя государыня, — сказал он тихо, — посылает вам поклон и эти маленькие безделушки…

Он махнул рукой, и два секретаря на бархатной подушке поднесли королеве бриллиантовый убор с перстнями и подвесками.

Юлиана-Мария покраснела от удовольствия и ответила Панину благодарственным взглядом и теплыми словами.

А потом Панина стали представлять посланникам иностранных дворов. Французский посол в блистательном наряде а-ля Людовик XV высокомерно поклонился Никите Ивановичу и глухо пробормотал обычные слова приветствия. Панин ответил по-французски изысканным комплиментом в адрес великолепного покроя его костюма. А про себя подумал: «Высокомерен! Знает, что французский его государь до сих пор так и не удостоил титула императорского величества».

Елизавете очень хотелось его получить — признание от Людовика, когда-то высокомерно отвергнувшего ее руку и сердце… Ну да придет время, и это будет у Елизаветы…

Его представили всем иностранным дипломатам. В самом конце церемонии к нему подошел Бернсторф. Панин сначала даже и не узнал в этом щеголеватом светском вельможе того сухого и строгого человека, который недавно принимал его рано утром в своем кабинете…

— Надеюсь, вы на меня не в обиде, — широко улыбаясь, протянул он руку Панину…

— Дания изобилует множеством подводных рифов, — весело ответил Никита Иванович.

— Значит, завтра вы придете на представление комедии «Жестяных дел мастер»? — со значением проговорил Бернсторф.

— Театр уже открыт? — переспросил Никита Иванович.

— Давно, — спокойно сказал Бернсторф.

Но Никита Иванович знал, что еще недавно театр был закрыт и не давал представлений из-за запрета бывшего короля.

— У вас почитают Гольберга? — спросил он.

— А вы знаете Гольберга? — удивился Бернсторф.

— Я читал почти все его комедии. Даже «Петр Парс и его путешествие из Калундборга в Арс»… Мне доставило большое удовольствие его «Еппе на горе», а уж «Жане из Франции» — просто слов нет…

Бернсторф выразительно посмотрел на Панина. Придворные понаслышке слышали о талантливом драматурге и поэте, преподавателе Копенгагенского университета. Гольберг был не вхож в высшее общество, хотя и знаком со многими из вельмож. Но изучать творчество даровитого поэта, да к тому же еще писавшего на датском языке, они не считали нужным и относились к Гольбергу в высшей степени снисходительно-презрительно. И вдруг иностранец, впервые представленный ко двору, заявляет, что знает его сочинения, читал их. Бернсторф преисполнился уважения к Никите Ивановичу… Он тут же пригласил его к обеду.

К Панину подошел Ассебург.

— Вы сделали успехи, — весело заявил он, — оказывается, все теперь только о вас говорят, даже обычного злословия нет. А чем вы так очаровали королеву, что она изъявила желание видеть вас в своей загородной резиденции на большом приеме?

Панин пожал плечами. Ему хотелось верить, что этим помогает он Елизавете блистать за границей. «Отечество мое, — думалось ему, — не посрамлю тебя невежеством и лукавством…»

С этого дня вся жизнь Никиты Ивановича превратилась в один сплошной большой праздник. Обеды следовали за завтраками, балы заканчивались карточной игрой с королем и придворными, приемы и охота делались принадлежностью рабочего дня. Но среди вихря удовольствий никогда не забывал он присматриваться к иностранным посланникам, умел хорошо слушать, собирать важнейшие сведения из пустых великосветских разговоров.

Множество знакомых, настроенных доброжелательно по отношению к России, появилось у Никиты Ивановича. Но больше всего подружился он с Ассебургом. Тот давал ему пищу для размышлений, рассказывая о датском дворе, разгадывая пустую игру тщеславий и раскрывая подоплеку интриг. Ассебург стал хорошим товарищем. Вместе ездили они на балы, в театр, на приемы, обеды. Нередко Никита Иванович устраивал обеды и у себя, не жалея трат на еду, роскошную обстановку и ливреи для слуг.

Сам же он вне этой роскошной декорации вел жизнь трудовую, сопряженную с риском и молчанием. Он много слушал и мало говорил. Но каждая его фраза отличалась отточенностью и умом. Иногда удивлялся, откуда бралось у него остроумие и как ему удавалось сохранять невозмутимый и спокойный вид после многих тостов за здоровье короля…

Но однажды пришел Панину пакет с указанием от Бестужева — собираться и ехать в Швецию…

Никита Иванович был поражен. Не минуло и несколько месяцев со времени приезда в Копенгаген, а его уже шлют в Стокгольм, как простую почтовую посылку. Он решил не торопиться и как следует подготовиться к роли посла при шведском дворе…

В это утро Аннушка проснулась с ощущением неизбывной радости. Сегодня день ее рождения, сегодня ей, наконец, отрежут эти опостылевшие крылышки, свидетельствующие о том, что она еще младенец. Она вскочила с постели и затормошила Машеньку.

— Вставай, соня, давно пора, день белый на дворе, — притворно сердилась она, то дергая сестру за нос, то трепля маленькое розовое ушко. Машенька недовольно отворачивалась, старалась спрятаться под одеяло, увертывалась.