Зинаида Чиркова - Граф Никита Панин

Было о чем подумать и позаботиться Шуваловым — все монополии были в их руках, налог на соль и рыбу собирали они, и ничего в казну не поступало, все оседало в их карманах. Да только ненадежно все это. Можно, конечно, и припрятать, и делали это, да все не спрячешь, а врагов у временщиков пруд пруди. Давно уже всей политикой заправляли они, свой тайный кабинет образовали, всем руководили из-за кулис, не показываясь ни на конференциях, ни на собраниях людей славных и знатных. Но всегда тайное становилось явным, едва власть переменялась, и Шуваловы со страхом думали о будущем. Заручиться бы поддержкой Петра да будущей императрицы Екатерины, подладиться, услужить, да слишком много грехов взяли на себя, когда были в силе — дерзили и Петру, и Екатерине, и слежку за молодым двором устраивали, и приставляли шпионов, а пуще всего презрительное обхождение показывали, силу и власть. Но лишь пока жива Елизавета, она в их руках. Не станет ее, не станет и силы, и власти, и все богатства накопленные в прах пойдут…

Длинная процессия карет, колясок и возков потянулась к Смоленскому кладбищу. Но пока туда доехали, оказалось, что все сколько-нибудь гербовые кареты свернули в сторону и остались только самые захудалые. Не хотелось придворным участвовать в молебне, если нет императрицы, если нельзя попасться ей на глаза и как-нибудь отличиться или что-то выпросить. Таков был двор, что все ждали от царицы подачек, все только и надеялись на чины, звания и отличия, подольщались к временщикам, понимая, что вся сила и власть в их руках, некоторые втайне радовались — ужо, придет время, погонят всесильных вельмож поганой метлой, и следа от них не останется, как не осталось следа от всесильных Бирона, Остермана, Миниха…

Аннушка и Машенька вышли из возка у самых покосившихся ворот кладбища. Его задумала сделать Елизавета красивым, настоящим местом упокоения, хоть и хоронили тут бездомных, бродяг, нищих, самый что ни на есть бедный люд. Но денег в казне не было — все съедала эта бесконечная война, и на церковь собирали всем миром. Собирали долго. Еще и священник попался такой, что лишнего гроша на себя не тратил — берёг на церковь, старался запастись дешевой рабочей силой, вымаливал у планировщиков за гроши сделать план церкви, собирал по крохам кирпич да припасал дареные иконы, чтобы украсить будущий иконостас. Отец Паисий сам был из священников бедных, едва сводил концы с концами со всей своей многочисленной семьей, но копейки народные берег, тратил на стройку туго, с прижимом.

И вот сегодня должно было произойти первое молебствие на фундаменте церкви — выкопаны канавы, вырыта яма хоть и небольшой глубины, а такой, чтоб стояла церковь как впаянная в землю.

В этой ямине и надо было заложить первооснову фундамента, освятить место, окропить святой водой все пространство вокруг будущих стен, чтобы стояла нерушимо по воле Господней…

Люд собрался с самого утра, благо выдалось оно не в пример предыдущим дням ясным, солнечным и даже теплым, хоть и не задалась в этому году весна — то слякоть, то заморозки, то иней и снег. Народ собрался больше бедный, из самых нищих окраинных домишек. Развлечение было громадное — не привыкли здесь к праздникам и торжествам — все больше работа до седьмого пота за гроши, за кроху хлеба или остатки с праздничного стола господ. Стояли, переговаривались, ждали — терпения было не занимать.

Начали подходить к яминам и господа побогаче. Спрыгивали с подножек карет и колясок, шуршали ногами по прелой листве между могилами с простыми деревянными крестами, задерживались взглядами на редких ажурных железных крестах, скользили по надписям. Здесь не было склепов, здесь не встречалось богатых памятников. Простое, чуть ли не деревенское кладбище, разве что шлепает невдалеке невская черная вода да склоняются над нею постоянно плачущие ветки лозняка и ивняка.

Место для церкви выбрали красивое — на пригорке, с него видать далеко, вся округа как на ладони. Справа само кладбище, слева расстилаются поля и болота, густо затянутые ряской. В это ясное утро не слышалось даже извечного кваканья лягушек — распугали их голоса и шаги.

Едва Аннушка и Маша подошли к ямам, окаймленным колышками с подвязанными веревками, обозначавшими будущее строение, как отец Паисий воздел руки с серебряным большим крестом, осенил прихожан крестным знамением и возгласил начало молебствия.

У будущей церкви уже были и прихожане — вся окрестная столичная мелкота, и даже свой хор. Мальчишки в белых стихарях, простых и нарядных только своей белизной, затянули тонкими нежными голосами слова псалма. И у Анны, и у Маши защипало в глазах — так нежно и проникновенно пели маленькие певчие, так ангельски чистым и возвышенным казался напев церковных песнопений.

Отец Паисий размахивал кадилом, густым басом возглашая славословие Господу, дьячок держал наготове большое ведро со святой водой, которой должен был священник кропить ямы и канавы, приготовленные под фундамент церкви… Внезапно ангельское пение певчих и густой голос священника были прерваны истошным криком:

— Вода! Вода! Вода!

Толпа заколыхалась, задвигалась, головы стали поворачиваться на крик. Раздвигая людей, расталкивая локтями всех, кто стоял на пути, двигался к священнику и ямам невысокий человек в истрепанном полковничьем мундире, стоптанных сапогах без шпор и пряжек, с непокрытой головой, словно шапкой затянутой копной черных буйных волос, заплетенных сзади в короткую толстую косицу.

Машенька и Аннушка ахнули — они впервые видели, чтобы нарушалось чинное течение молебствия, чтобы так грубо и резко обрывали священника.

Отец Паисий замолк было, но продолжил службу, едва отгремел этот крик.

Но человек не унимался. Он рвался к краю ямин, к колышкам, вбитым на их сторонах, к веревкам, протянутым вдоль всех канав.

И кричал:

— Вода! Вода! Вода!

Эти слова всколыхнули всех, заоглядывалась паства, зашумела, заропотала. Хотели было схватить нарушителя спокойствия, закрутить руки, да не смели нарушить строгий чин молебна дракой и беспорядком.

А человек прорвался ближе к веревкам и со всего размаху бросился на дно ямы.

Раскинув руки крестом, лежал он и исходил криком:

— Вода! Вода! Вода!

Отец Паисий наклонился к земле, занес над головой крест и сурово спросил:

— Чего орешь?

И в ответ услышал опять все те же слова про воду.

Священник призадумался.

Анна и Маша, стоявшие в первых рядах, окруживших канавы, молча разглядывали вопящего человека, и ясно увидели, что это не мужчина, а женщина, голубые ее глаза ярко горели, красные распухшие губы дико дергались, сквозь прорехи истрепанного камзола выглядывала молодая женская грудь.