Зинаида Чиркова - Граф Никита Панин

Сколько тогда вольных речей слышалось, тогда, в три недели февраля 1730 года, что и во все времена не слыхать было!

Павел Иванович Ягужинский, славный питомец Петра Великого, кричал с пеной у рта:

— Долго ли нам будет терпеть, что нам головы секут? Теперь время думать, чтобы самовластию не быть…

Артемий же Петрович Волынский опасался, что вместо одного государя восстанут семь или восемь.

— Слышно здесь, что делается у вас и уже сделано, чтоб быть у нас республике. Боже сохрани, чтоб не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий. И так мы, шляхетство, совсем пропадем и принуждены будем горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать, да еще и сыскать будет трудно…

Словом, разброд в умах бояр был сильнейший — думали ограничить власть самодержавную, да не знали, сколькой мерой отмерить.

Кондиции, не глядя, подписала Анна Иоанновна, да только власть ее самодержавная вернулась в сей же час. Собрались возле Кремля до восьмисот человек, да и закричали:

— Не хотим, чтобы государыня жила по законам. Пусть учиняет, что хочет, как ее отцы и деды делывали. Мы за нее головы сложим.

Разорвала Анна Иоанновна кондиции, с тем и власть самодержавная вернулась.

А казнили только кабинет-министра Артемия Петровича Волынского с приятелями.

Кабинет министров придумал Остерман взамен Верховного совета бояр. Всего три персоны входили в него — старик канцлер Гаврила Иванович Головкин, довольный уже тем, что пережил шестерых царей и ни разу не только не был колесован, но даже не бывал и на дыбе, князь Алексей Михайлович Черкасский, известный ленью, толщиной и сказочными богатствами, и Остерман, который в этом кабинете делал, что хотел.

Старик Головкин через три года умер, за ним последовал и Ягужинский, введенный в кабинет Бироном. Тогда всесильный временщик ввел в кабинет Артемия Петровича Волынского, надеясь на то, что Волынский будет благодарен ему за то, что спас в свое время от топора — сильно проворовался Волынский, будучи казанским губернатором.

Да только на людскую благодарность рассчитывать нечего. Скоро Волынскому власть Бирона стала неудобной — мечтал, чтоб всю получить, а Бирона свалить.

И сочинил он донос на Остермана, как главного помутителя добрых дел, совершаемых честными людьми.

Бирон правильно понял, что сегодня подводит под топор Волынский Остермана, а завтра — станет в том же уличать его, Бирона. И натравил на Волынского саму государыню. Она и ответствовала Волынскому:

— Ты подаешь мне письмо с советами, как будто молодых лет государю.

— Резолюции от нее никакой не добьешься, — негодовал Волынский в узком кругу приятелей, — герцог Бирон что захочет, то и делает.

А тут ему донесли, что кто-то на него самого написал басню, да такую скандальную и длинную, что не узнать в ней самого Волынского невозможно. А сочинять такие стихи умел в Петербурге только один человек — секретарь Академии наук Тредиаковский.

И стихи там были такие обличительные, что Волынский взъярился.

Не долго думая, вызвал Артемий Петрович Тредиаковского к себе и своеручно вправил мозги. Тот уехал от Волынского с подбитым глазом и глухим ухом…

Поехал было Тредиаковский жаловаться Бирону, да на беду опять в приемной Бирона встретил Волынского. Побивши еще Тредиаковского, велел Артемий Петрович взять пиита под караул и снова лупцевать. Беспамятного Тредиаковского так и оставил под караулом.

Да только на следующий день был на дворе великий праздник — женили придворного шута Голицына да дурку Буженинову. Отстроили на льду Невы дворец великий изо льда, все в нем, как настоящее, но изготовлено изо льда — и столы, и кровати, и рюмки, и свечки.

И Тредиаковский должен был тут читать свои стихи. Надели на него маску, да и вывели перед гостями, несмотря на побои и долгое беспамятство. Прочитал стихи Тредиаковский, и снова бросили его в караульню. Потом дали десять палок и вытолкали вон.

Тредиаковский не успокоился и подал рапорт о бесчестии. Академия наук доложила Бирону.

Тот не забыл записки Волынского и гнева его на императрицу и герцога. Поискал свидетелей — нашелся дворецкий, рассказал, как непотребно отзывался его господин об императрице и герцоге. И закрутилась машина.

Волынского арестовали, пытали на дыбе. Не сразу признался Артемий Петрович, но, когда обломили ему руку и били палкой, показал про проект «Поправление государственных дел». А уж потом императрица поняла, что, сваливши Остермана, хотел Артемий Петрович сам стать государем.

Генеральное собрание создали для вынесения приговора. Предлагали разные казни — урезать язык да посадить на кол, четвертовать, колесовать, отсечь голову. Анна Иоанновна милостива была и ослабила суровость решения — Волынскому отрубили обломленную руку и голову, двум его приятелям отсекли головы, а остальных били кнутом и сослали в Сибирь. Бирон подобрал в кабинет министров вместо Волынского Бестужева-Рюмина, и в течение многих лет он был начальником и указчиком Никиты Ивановича, сохранив власть и при Елизавете…

С невинного вроде бы рассказа о Волынском начались их разговоры с княгиней Дашковой о нынешнем царствовании и о будущем. Оба знали, что Елизавета плоха, что пусть год-два, но не протянет она долго. И тогда по всем правилам наследования взойдет на престол Петр Федорович. И непредсказуемый, самовластный, тянущийся к Пруссии, готовый превратить Россию в придаток Пруссии, что может он натворить на российском престоле? Воистину неисповедимы пути Господни…

Странно, вроде бы Дашкова как сестра Елизаветы Воронцовой, нынешней фаворитки Петра, могла не опасаться за свое будущее, но она страшилась одной мысли получить благополучие из рук любовницы царя. И Панин открыл в Дашковой еще одну привлекательную черту — она при всей взбалмошности и капризах была существом благородным, презиравшим постыдные, низкие приемы прихода к власти. Цель для нее не оправдывалась средствами.

С той поры не было собеседников более откровенных и разумных. Никита Иванович не стеснялся в разговорах с княгиней Дашковой, и она многое усвоила из его громадного жизненного и дипломатического опыта. Едва выдавался свободный вечер, они садились за чайный стол. Не было ни вина, ни карт, привычных в то время средств для препровождения времени. Были беседы, долгие, серьезные, касавшиеся всех вопросов государственного устройства.

Никита Иванович иногда недоумевал. Что заставляло его открыть свои мысли этой восемнадцатилетней дурнушке, родовитой и избалованной жизнью, что позволяло ему смотреть на нее, как на товарища по трудному пути, что толкало его к беседам и разговорам с ней, затягивающимся иногда за полночь? Знания ее были книжные, но разнообразные, мысли глубокие, почерпнутые из недолгого опыта придворной жизни, но суждения настолько здравы, что иногда он изумлялся им.