Зинаида Чиркова - Граф Никита Панин

А Петр гордо выпрямил узенькую спину, царственным оком окинул сумрачную опочивальню.

— Теперь я здешней империи хозяин, — громко сказал он и скорым шагом выбежал из спальни.

На бегу он старался припомнить то, что наказывала ему сделать Екатерина по выходе из опочивальни — привести к присяге капитана, привести к присяге…

Он сделал все, как она велела. Госпожа Подмога и тут дала ему ценные деловые советы, он, пожалуй, сам растерялся бы и что-нибудь да упустил. Но теперь он — император и прежде всего надо послать курьера к Фридриху — заключить с ним почетный мир. Это надо сделать прежде всего…

Вскоре курьер поскакал…

Всю ночь просидел Никита Иванович у тела императрицы. Неслышно ступали священнослужители, положили на глаза покойной медные пятаки, подвязали отвисающую челюсть, поставили свечи во всех четырех углах ложа и читали, читали, читали заупокойные молитвы. Никита Иванович ничего не замечал. Он сидел и сидел, уронив голову на ладони и опираясь локтями в колени. Жизнь представлялась пустой, ненужной, тяжесть и боль не успели еще свить в сердце надежного гнезда, но холод и пустота тела как будто стремились соединиться с той, что была ему дороже всего на свете.

Перед самым рассветом в комнату вошла Екатерина Алексеевна. Она увидела Никиту Ивановича, сидящего в кресле возле ложа императрицы, и, повинуясь внезапному импульсу, подошла, обхватила его голову руками. Благодарные слезы хлынули из глаз Панина. Ему так нужно было сейчас хоть чье-то тепло, чтобы прогнать этот холод и пустоту. Он поднял голову к самому лицу Екатерины, и вместе они вдруг зарыдали. Слезы лились из глаз, смешивались, они плакали, выли в голос…

Странно, думал потом Никита Иванович, ведь Екатерина не любила свекровь, презирала, а вот у тела ее не выдержала, не притворялась же, некому было показать своих слез. Что-то же было в ней, что позволяло ей так сострадать…

— Мне приказано императором распорядиться насчет похорон, — сказала Екатерина, — приказано всем заниматься. Ему — праздники и почести, мне — похоронные заботы.

И Никите Ивановичу пришлось помогать во всем Екатерине — она мало смыслила в обрядах, надо было призвать сведущих и надежных людей, помочь убрать тело, помочь бальзамировщикам достать все необходимые материалы, чтобы на сорок дней выставить ложе с умершей императрицей для того, чтобы люди могли попрощаться с той, что сделала так много для России.

Правление ее было мягкое и милостивое, она, в сущности, отменила смертную казнь, и хотя фавориты ее грабили народ, облагая все новыми и новыми поборами, сама она сумела сделать свое царствование красочным и веселым…

Ушла целая эпоха, ушло в прошлое наследие Петрово, единственная его дщерь ушла, оставив Россию людям, не любившим ее, не знающим, как править ею. «Петр, ах, какая же это странная фигура для России, — размышлял Панин, — что же доброго может он сделать для русского народа, если думает только о своей Голштинии да о куске немецкой земли — Шлезвиге. Как будет житься людям после Елизаветы, кто сделает Россию вновь той же могущественной державой, способной выдержать натиск Фридриха, остановить его, показать всему миру, что Россия — держава, с которой нельзя не считаться».

Много горьких дум закрадывалось в голову Панина, особенно когда он узнал, что барон Унгерн уже поскакал к Фридриху с предложением мира. Вот и сбылись тайные опасения Елизаветы, вот и оказалась она права, что так недолюбливала Петра, понимала, что с ее смертью все победы над Пруссией пойдут прахом, что измена, засевшая в сердце дворца, зацветет пышным цветом и вызовет гнев всех честных людей.

Самые худшие его опасения стали оправдываться на другой же день после смерти Елизаветы и Принесения присяги Петру.

Император-немец вызвал из-за границы своего дядю принца Георга Голштинского, генерала прусской армии, и произвел его в генерал-фельдмаршалы и полковники лейб-гвардейского конного полка, где сама Елизавета при жизни была полковником. Сорок восемь тысяч рублей в год — такое содержание получил этот незначительный прусский генерал, занявший теперь высший воинский пост в России. Еще один принц, Петр Август Фридрих Голштейн-Бекский, тоже стал фельдмаршалом, а к сему еще петербургским генерал-губернатором. Появился при дворе опальный немец, бывший фельдмаршал Бурхард Миних, отправленный Елизаветой в ссылку. Командующим артиллерией был назначен генерал-поручик Вильбоа, а барона Карла Унгерна-Штернберга Петр сделал генерал-адъютантом и самым доверенным своим лицом.

Немцы наводнили Петербург, расхватали все высшие командные должности. А политику стал определять прусский посланник Генрих Леопольд фон Гольц. Без его совета и указаний Петр не делал ни одного шага. Правление Елизаветы уже доказало всей России, что и в этой стране есть даровитые люди, способные побеждать самые обученные и дисциплинированные войска. Елизавета держала и немцев при себе, но все-таки русские чувствовали себя при ней в своей стране. Теперь им опять приходилось подчиняться иноземцам, наводнившим Россию, теперь опять только одна немецкая фамилия приводила в умиление императора, и он заменял им русского. Никогда еще немцы не распоряжались страной так нагло и бесцеремонно. Оскорбленные русские шептались по углам, возмущались, ругали императора. Негодование возросло, когда Петр объявил о расформировании лейб-компании и введении в столицу голштинских войск. Всем полкам было приказано переодеться в прусскую форму, а затем отправиться воевать с Данией за овладение Шлезвигом.

Всем православным священникам приказал Петр сбрить бороды и носить не привычные рясы, а платье как у лютеранских пасторов.

Это вызвало взрыв возмущения, в народе ходили слухи, что император задумал заменить православие лютеранством.

Русский народ раскачивался долго, привык терпеливо подчиняться иноземцам, привык терпеть бесчинства немцев, но на этот раз возмущение императором-немцем грозило вылиться в беспорядки…

Печальные эти вести пока что не тревожили Панина. Он каждый день приходил в большую приемную, затянутую черным крепом, где было выставлено ложе с умершей императрицей. Он стоял возле ее тела, всматривался в спокойное, умиротворенное лицо Елизаветы, уже не походившей на себя живую, на ее руки, сложенные крестом с вставленной между пальцами свечкой, и разговаривал с покойной так, словно она была живая…

Но еще одна смерть вернула его к жизни.

Приехал с войны его брат Петр Иванович Панин и в один из печальных дней, когда Панин стоял у тела императрицы, подошел к нему, обнял за плечи и отвел в соседнюю залу.

— У меня горе, — тихо сказал он брату.