Елена Холмогорова - Вице-император (Лорис-Меликов)

К одиннадцати вечера, поняв бесполезность борьбы с природой, Иван Давидович дал телеграмму в Корпусную квартиру с просьбой отменить штурм. Через несколько минут приказ об отмене штурма был уже разослан по всем колоннам.

К вечеру 2 ноября в Главной квартире Кавказской армии, расположенной в 12 верстах от места боев, появился интересный документ. Помощник главнокомандующего генерал-адъютант князь Святополк-Мирский подал великому князю на высочайшее усмотрение записку. В записке этой Дмитрий Иванович находил, что взятие Карса блокадою в нынешних условиях невозможно из-за трудностей с продовольствием и теплой одеждой для армии, суровой зимы и прочего. Бомбардировка тоже мало что даст – эффект ее лишь вспомогательный. А посему, заключал мудрый стратег, повторив все до единого аргументы Лорис-Меликова, Гурчина и Лазарева, со дня победы под Авлиаром и Аладжей ежечасно долбивших ими Главную квартиру и ежечасно же упираясь в нерешительность главнокомандующего и ближайшего советника его по военной части генерал-адъютанта Святополк-Мирского, необходимо прибегнуть к решительному штурму Карса.

К сему прилагалась диспозиция, почти ничем не отличающаяся от той, по которой собирались действовать минувшей ночью. Собственно, важным различием было одно: подпись Дмитрия Ивановича.

По войскам записка Святополк-Мирского была разослана как приказ, освященный августейшей подписью главнокомандующего. Генералы поусмехались между собой, но делать нечего: произвели незначительную рокировку и стали готовить штурм по новой диспозиции.

Наконец, ударили морозы. Небо разъяснилось, днем стояла пронзительная синь, а ночами лунный свет играл снежными искрами. Грунт начал твердеть и к вечеру уже звенел под конскими копытами. Решили времени не терять и в полнолуние 5 ноября начать штурм. На военном совете в палатке Лазарева генералы Гурчин и Граббе предложили приступить к штурму не за два часа до рассвета, как предполагалось раньше, а в 8 часов вечера. По данным разведки и вылазок охотничьих команд было известно, что гарнизон низовых укреплений в Карее с прекращением огня наших осадных батарей и наступлением темноты оставлял обыкновенно одних часовых на валах и в 6 вечера расходился по казематам, где происходила раздача пищи, пополнение патронов и вообще наступало время отдыха, продолжающегося до часу ночи, когда войска занимали свои места. Вот тут-то и задать им жару! К решению этому склоняли также ночные легкие морозцы, полная и ясная луна и в немалой степени удачный опыт полковника Фадеева поздним вечером 24 октября. Лазарев, в отличие от Геймана легко отменявший свои приказы, если видел в том прок для победы, согласился.

Суета в лагере была какая-то тихая и торжественная. Солдаты передвигались разве что не на цыпочках. Майор Герич подозвал нового своего ординарца Ивана Трюхина, выбранного им из команды охотников.

– Вот что, Иван, – сказал Герич, – когда меня убьют, отправишь это письмо в Петербург. Там завещание и все такое прочее. Жалованье мое перешлешь по тому же адресу за вычетом ста двадцати рублей, которые я проиграл капитану Клименко. Отдашь ему. Сундучок можешь взять себе.

– Ваше благородие, Бога побойтесь, что это вы говорите – когда убьют… На то Его воля, не ваша!

– Так я и не говорю, что завтра. Хотя… А, ладно, иди к себе, Иван.

В солдатской палатке ступали тихо, разговаривали шепотом. Грамотные писали письма. С не могущих писать даже денег не брали. Дел вроде никаких больше не оставалось – все было собрано, ружья почищены и готовы к бою. Симеон Петров прилаживал ротному любимцу – черному псу по имени Лапкин ошейник и ремень и увещевал чуткого зверя, сменившего лай на скорбный скулеж в преддверии скорого одиночества и несвободы.

– Ты уж того, Лапкин, зла на нас не держи, а привязать я тебя должен. Таков уж приказ. А ты хоть и тварь бессловесная, а раз к нам приблудился и жрешь из солдатского пайка, тоже, почитай, солдат и приказы исполнять твое первое дело, – говорил Петров, и голос его дрожал.

Еще бы не дрожать Симеонову голосу. Черный с рыжеватым отливом пес о трех лапах прихромал в роту еще в Александрополе; правая передняя была порезана, гноилась, и Симеон, будто смолоду служил в ветеринарах, вычистил рану, залил йодом, перевязал, и уже дня через три-четыре пес бегал на всех четырех и ни на шаг не отставал от роты. На поверках он пристраивался на левом фланге, отчего прозвище Лапа переделалось в фамилию, и к кормежке Петров призывал не иначе как: «Рядовой Лапкин! На обед стройсь, раз-два!» Как многие здоровые собаки, осознающие свою силу, Лапкин, пес незнатного происхождения, обладал удивительным великодушием и благородством. Хозяином своим почитал одного Симеона, и когда по случаю отмены штурма Симеон упился до положения риз и лежал без сил под кустами, добрый и ласковый пес уселся рядом на страже и никого близко не подпустил к почти бездыханному телу своего лекаря и кормильца. Так Симеон и проспал на снегу всю холодную ночь, и потом только диву давались, как это он простуду не схлопотал.

Каждый теперь норовил погладить Лапкина, как бы чувствуя вину перед преданным животным. А Лапкин был особенно нежен, лизал теплым шершавым языком кому руку, кому щеку и довел до слез московских гренадеров. Минут за десять до построения фельдфебель Мурашкин призвал солдат:

– Давайте-ка, ребятушки, Господу Богу помолимся!

И тишина воцарилась в палатке. Молитвы бормотались слабыми голосами: каждый из тридцати солдат в палатке общался с Богом по отдельности, и хотя слова они повторяли одни и те же, таинство уединения не нарушалось.

В 7 часов вечера рота московских гренадеров в составе 1-го Кавказского стрелкового батальона в колонне генерал-майора графа Граббе строевым маршем проходила по селу Верхний Караджуран перед командующим Действующим корпусом.

Речь Лорис-Меликова была кратка и сводилась к командирскому благословению:

– Ну, с Богом, братцы! Не подкачайте!

– Рады стараться, ваше превосходительство! Ура!!!

Они и в самом деле рады были стараться. Командующий корпусом не брезговал общением с нижними чинами и был со всеми уважителен и добр. История с гранатой, разорвавшейся под его конем на Больших Ягнах, как снежный ком, обросла самыми невероятными подробностями и превратилась в легенду. А уж рассказы стариков о его проделках в прошлую войну – смелых поисках и рейдах по турецким тылам – были полны таких преувеличений, что когда доводилось кому-либо из солдат увидеть Лорис-Меликова в первый раз, он едва скрывал свое разочарование обыкновенным ростом и сложением генерала. Те подвиги, о которых летела молва по полкам и дивизиям, были впору лишь былинному богатырю – Илье Муромцу, Святогору. Так или иначе, но за «Михал Тарелыча» не задумываясь любой солдат кинется хоть в огонь, хоть в воду.