Аркадий Савеличев - А. Разумовский: Ночной император

Кто потихоньку советовал насчет гнилого петербургского воздуха, кто и прямые инструкции своим послам писал: «Хвалите азиатскую Москву, хулите ненавистный Петербург!» Известно, где столица, там и войска. Близко ли от Москвы — и далече ли от Петербурга Пруссия? Если разорвала девица-императрица дипломатические отношения — жди войны…

Фридрих по своей самоуверенности не понимал, что воевала не гроза Елизавет, воевали ее генералы. Да и солдатушки, само собой. Так что она могла без всякой опаски пускаться в бешеные вояжи.

А куда скакала императрица — скакал, через силу, но ехал, тащился бесконечными обозами и весь придворный, чиновный Петербург. Мало, бесчисленная челядь с ними, так везли же и мебель, зеркала, ковры, всякую другую утварь. Несмотря на внешнюю роскошь загородных домов, дворцов и подмосковных поместий, домашней обстановки в них почти не было. Били на длинных дорогах зеркала, выламывали ножки столов и кресел, — случалось, они не пролезали в московские двери. Простенки крушили, втаскивая какое-нибудь заморское, кроватное или обеденное, диво в только что отстроенный дворец. Это и Елизавета считала само собой разумеющимся. Громадный Головинский дворец, о трех верстах по периметру, с бесчисленными флигелями, людскими избами, конюшнями, каретными и санными сараями, погребами, банями, увеселительными горками, напоминал вечно движущийся, копошащийся муравейник. А когда по холоду затапливали добрую сотню печей, дым стоял такой, как при встрече с самим Фридрихом. Крепость за Яузой! Осада!

— Ведь погорим когда-нибудь, господынюшка. Прикажи хоть печи отладить.

— А что, худы? — отрывалась Елизавета в нетерпении от туалетного стола — второго своего трона, возле которого обязательно хлопотали две-три прислужницы.

— Очень худы, — протирал Алексей глаза, выеденные дымом.

— О! — ужасалась она, но совсем по другому поводу. — Куда ты мушку садишь, дура?

Мушки были страстью не только петербургских, но и московских дам. Впрочем, и кавалеров. Завзятые модники по десятку на рожу лепили. Императрица что, хуже их? Но ведь эту обворожительную мушку надо было посадить так и в таком месте, чтоб всякий думал: да она тут отродясь сидит!

А эти придворные неумехи своими корявыми лапами то нежное ушко ущипнут, то чудную губку перекосят, то маленький вздернутый носик по французской моде ошлепнут. Отсюда и крик, не императорский, а истинно бабий:

— Дурища! Подбородок-то, гли-ко, какой! Ты еще бороду мне намотай!

«Другу нелицемерному» разрешалось присутствие у этого второго трона. Только чтоб с советами не совался.

Но что он понимал в мушках и рюшках? Он молча посиживал, когда надоедало, отвешивал короткий поклон и уходил к себе.

В Головинском дворце не было той апробации, что в Петербурге, где четко разделялось: вот покои императрицы, а вот его неприкосновенные. Хотя с прекрасным сообщением между ними. Здесь иное: теснота и неразбериха при великом множестве зал, комнат и комнатенок. Чтоб попасть к государыне, проще сказать своей господыне, надо переходить с одного холодного крыльца на другое такое же холоднющее, а может, и на третье, если государыня изволила перейти в свою приемную или еще куда-нибудь. Каково в мороз-то! В дождь! В слякоть! Дворцы деревянные бесконечно горели, их восстанавливали под кнутом, наспех. Куда уж там подгонять бревна да делать водостоки. Все из сырой, хоть и толстой сосны, с ярого топора.

Вдобавок новая беда: преставился, тридцать лет Елизавете отслужив, ее лучший, ее главный истопник Василий Чулков… царствие ему небесное! Как раз по дороге в Москву; где-то там и похоронили. Елизавета искренне оплакивала его смерть. Да и как не оплакивать. Еще ноябрь не окончился, а на дворе непотребная мерзость, то дождь со снегом, то снег с дождем. Топи все печи, если не хочешь простудить государыню. К тому же и «друга нелицемерного». Известно, он из южных, сухих краев, гадкой сырости не терпит.

А по всем необъятным связям дворца, соединенным запутанными переходами, — дым да дымище! Печки никто не досматривал, все отсырело, глина пластами отваливалась, а изразцы были только в главных залах. В спальнях посередь перегородок были притянуты одна к другой, при общей трубе, так называемые голландки; печи большие, пузатые, Бог весть когда завезенные в Россию. При хорошей кладке да при хорошей топке грели они жарко — но кто их клал и кто топил?.. К приезду императрицы наскоро просушили, затопили-задымили… без тепла, но глаза выедает дымом. Хоть ругай, хоть ругайся!

Граф Алексей Разумовский, на правах первого камергера, испробовал и то и другое; страху навел, а толку не добился. Да и графское ли это дело — печами заниматься? Он ушел в дальний флигель, чтоб с офицерами лейб-кампании метнуть банк, да там и заночевал, Посетовав, какой в его покоях дымище. Был он все-таки поручиком лейб-кампании, при капитане-государыне; ему в офицерских спальнях отвели славную комнату. Да после славного же и застолья сном заснул молодецким.

Пробуждение было ужасное. Показалось, что повторяется история, случившаяся в Гостилицах. Опять стреляли, опять бегали в потемках люди, не поймешь, где офицеры, где слуги. Трещало дерево, грохотали, обваливаясь, печи. Крики неслись:

— Государыня? Где государыня?!

Еще плохо понимая, что происходит, Алексей выскочил во двор… и с темноты своей спальни ослеп от яркого, всепожирающего света. Головинский дворец горел, захватывая попутно все прилегающие флигеля и пристройки.

Он сам обратился в крик:

— Государыня?!

Пробегавший мимо солдат на ходу ответил:

— Государыню уже вывели, ваша светлость.

Не зря же показалось, что повторяется сумасшедшее пробуждение в Гостилицах. Суетились люди, кое-как, а то и вовсе неодетые. Скакали лошади с пожарными бочками. Кружили вокруг главного дворца солдаты с длинными баграми, тыкали ими в огонь, и казалось, что они штурмуют какую-то турецкую крепость. Пронзительно бил барабан. В дальних углах Головинской усадьбы палили из ружей — ошалели, наверно, караульные.

«Но в Гостилицах было лучше — пушки били», — ехидно возревновал Алексей, направляясь к толпе людей, где, видимо, и была Елизавета.

Как бы возражая ему, бабахнула и пушка с головинского нагорья. Надо полагать, предупреждающая москвичей, прежде всего Немецкую слободу, о пожаре, который по крышам деревянных строений мог пойти и далее.

Он уже собрался разыскивать Елизавету, но тут, весело подпрыгивая, набежал на него великий князь.

— Каково, граф? — закричал он. — Эй, кресла! Самое время выпить.

— Да уж куда как своевременно… Но не сердитесь ли вы на меня, ваше императорское высочество?

— За что, граф?

— Мало ли, случаются казусы…