Льюис Уоллес - Падение Царьграда. Последние дни Иерусалима

Таким образом они достигли Влахернских ворот и там салютовали дворцу криком:

— Да здравствует Константин! Долгие лета императору!

На обратном пути Демедий повел своих товарищей по той улице, где находились дома Уеля и князя Индии. Он надеялся узнать там что-нибудь о случившемся с Лаелью, и действительно, перед домом ее отца стояла группа взволнованных соседей.

— В чем дело? — спросил Демедий, осаживая лошадь. — Здесь кто-нибудь умирает или болен?

— Нет, — отвечали ему. — Дочь Уеля не вернулась домой к закату солнца, как следовало, и он послал друзей разыскивать ее.

Демедий с трудом удержался от улыбки и поспешно поскакал далее.

Трудно описать тревожное состояние души князя Индии. Злоба клокотала в нем, и он никак не мог примириться с мыслью, что ему нанесено было оскорбление, несмотря на его могущество и богатство; главное же, его сводило с ума сознание полной беспомощности и невозможности наказать злодея, похитившего его любимую Лаель.

Что ее спрятали где-нибудь в городе, он не сомневался и был вполне убежден, что рано или поздно его рука с мешком золота отопрет двери ее темницы. Но не будет ли поздно? Он мог добыть обратно цветок, но не окажется ли он увядшим? При этой мысли судорога пробегала по его телу. Если тот злодей, который совершил это преступление, избегнет его кары, то он выместит свою злобу на всей Византии.

Всю ночь он без устали ходил взад и вперед по своей комнате, часы шли бесконечно, и он никак не мог дождаться восхода солнца.

Наконец при первых лучах утренней зари он вышел из двери и, увидав Сиаму, сказал:

— Принеси мне маленькую шкатулку с моими лекарствами.

Когда Сиама исполнил это приказание и подал ему золотую шкатулочку, украшенную бриллиантами, то он отпер ее и вынул из находившейся там серебряной баночки пилюлю, которую тут же проглотил.

— Отнеси назад, — сказал он, отдавая шкатулку Сиаме, и когда тот удалился, то старик прибавил, обращаясь к нарождавшемуся дню, словно к живому существу: — Здравствуй, день, я давно тебя жду и готов предпринять выпавшее на мою долю трудное дело. Клянусь, что не буду знать ни покоя, ни сна, ни еды, ни питья, доколе не совершу его! Недаром я жил четырнадцать столетий, и в этой погоне за злодеями я докажу, что не утратил своей хитрости. Я дам им сроку два дня; если они в это время не возвратят мне моей Лаели, то горе им.

В эту минуту вернулся Сиама.

— Ты верный, преданный человек, Сиама, и я тебя люблю, — сказал князь Индии. — Принеси мне чашку напитка из листьев чипанго. Хлеба не надо.

Пока он ждал возвращения слуги, продолжал рассуждать сам с собой:

— Я выпью этого напитка не для утоления жажды, а чтобы лучше подействовала пилюля из мака.

Когда явился Сиама, то он сказал, обращаясь к нему:

— Сходи теперь за Уелем и приведи его сюда.

Когда вошел в комнату отец Лаели, князь Индии пристально взглянул на него и спросил вполголоса:

— Есть какие-нибудь известия?

— Никаких, — отвечал купец дрожащим от отчаяния голосом, грустно опустив голову.

— Мы братья, — продолжал князь Индии, подходя к нему и взяв его за руку. — Она любила нас обоих, а ни один из нас не может похвастаться, чтобы он любил ее больше другого. Ее поймали в ловушку. Нам необходимо ее отыскать. Душа моя слышит, как она взывает к нам из той бездны, в которую ее ввергли. Будешь ты, сын Иадая, делать то, что я тебе скажу?

— Буду, — отвечал Уель со слезами на глазах. — Ты человек сильный, а я существо слабое. Все будет, по-твоему.

— Хорошо. Слушай меня. Мы найдем нашего ребенка, хотя бы ее запрятали в преисподнюю, но, быть может, она окажется или мертвой, или не тем чистым существом, которое мы так любили. Я думаю, что она была одарена такой возвышенной душой, что скорее предпочла бы смерть бесчестию, но как бы мы ее ни нашли, обесчещенной или мертвой, обязуешься ли ты во всем исполнять мою волю?

— Да.

— Я один буду решать, что нам делать и какие меры предпринимать. Но помни, сын Иадая, что я говорю не только как отец, но и как иудей.

Уель взглянул на князя Индии и вздрогнул от удивления, так как расширились зрачки старика от действия опиума. Его лицо дышало необыкновенной энергией, уверенностью в себе и таким пламенным одушевлением, словно мановению его руки повиновался весь мир.

— Ну, теперь, брат Уель, ступай и приведи сюда всех публичных писцов с рынка.

— Всех? Да ведь это будет очень дорого!

— О, сын Иадая, будь истым евреем! В торговле надо иметь в виду только барыш, а не расходы, а тут дело идет не о купле и продаже, а о чести, о нашей чести! Неужели христианин побьет нас и надругается над нашей дочерью? Нет, клянусь Авраамом и матерью Израиля, клянусь Рахилью и Саррой, клянусь всеми избранниками Бога, спящими на берегах Хеврона, что я не пожалею денег и забросаю ими всю Византию. Они ослепят глаза греков и наполнят их карманы так, что не останется ни одного уголка в городе, ни одной расселины в семи холмах не исследованными. Ты сказал, что будешь мне повиноваться. Иди же за писцами и веди их всех с письменными принадлежностями. Торопись, время идет, а Лаель томится в своем заточении, тщетно взывая к нам о помощи.

Уель быстро исполнил распоряжение князя Индии, и в короткое время дом богача наполнился писцами, перья которых скоро забегали по бумаге под его диктовку. Через несколько часов на всех церквах, городских воротах и главнейших домах Константинополя появились следующие рукописные объявления, которые громко читались приставленными к ним людьми:

«Византийцы!

Отцы и матери Византии.

Вчера вечером дочь купца Уеля, молодая девушка шестнадцати лет, темнокудрая, с красивыми чертами лица, исчезла в Буколеонском саду из своего паланкина. Она злодейски похищена, и нет никаких слухов ни о ней, ни о болгарах, несших ее паланкин.

Награды.

Из любви к этой девушке, которой имя Лаель, я заплачу всякому, кто мне ее доставит живой или мертвой,

6000 золотых.

А тому, кто доставит мне ее похитителя или сообщит только имя какого-либо соучастника в этом преступлении с доказательством его вины, я выдам

5000 золотых.

Узнать о моем адресе в лавке Уеля на рынке.

Князь Индии».

Весь город поднялся на ноги. Никогда в нем не видно было такой беготни, такой суеты. Всюду: и на городских стенах, и в башнях, и в гавани, и в старинных зданиях, и в новых домах, от чердаков до подвалов, и в церквах, от колокольни до склепа, и в казармах, и в кладовых, и на судах, стоявших на якоре, произведены были тщательные поиски. Все окрестные леса были обысканы, подвергли обыску монастыри и обители; дно моря исследовали сетями, потревожили могилы и саркофаги на кладбищах — одним словом, только одно место во всем городе осталось нетронутым — дворец императора. К полудню волнение из Константинополя перешло в Галату и на Принцевы острова. Так велика была чарующая сила объявленных наград, которые обе вместе составляли такое богатство, что мог соблазниться ими даже король. И повсюду слышались два вопроса: нашли ли ее и кто такой князь Индии? Бедному Уелю не было даже времени погоревать: так забрасывали его вопросами толпы любопытных.