Льюис Уоллес - Падение Царьграда. Последние дни Иерусалима

— Геннадий прямо указал, что благодарственное богослужение в храме святой Софии, — продолжал офицер, — было подготовленным свыше предлогом для начала крестового похода за святую веру. Но, по его словам, не следовало прибегать к вооруженной силе, так как насилие есть адское наваждение, нужно было просто отказать патриарху в его содействии богослужению. Он уверял, что в эту ночь к нему явились ангел Господень и Богородица, которые объявили ему волю Божию. Государь, ты знаешь, как могущественно действует его пламенная речь. Монахи бросились на улицы и стали уговаривать народ не ходить в собор на богослужение.

— Довольно! — произнес император решительным тоном. — Добрый Григорий не будет один воссылать благодарение Господу.

Обращаясь к Франзе, Константин прибавил:

— Созови сюда весь двор в парадных одеждах, я пойду в собор в торжественном шествии и нуждаюсь в присутствии каждого из них. Смотри, чтобы все явились. Кроме того, передай мой приказ, чтобы вся армия и моряки с судов отправились со знаменами к святой Софии. Вместе с тем дай знать патриарху, чтобы он ничего не боялся и был вовремя в соборе. Что же касается мятежников, то пусть никто не мешает их демонстрации. Я надеюсь, что мало-помалу лучшие из братии образумятся.

Вскоре после полудня собор святой Софии был окружен войсками, и при барабанном бое император вступил в храм со всем своим двором. Таким образом, седовласый патриарх совершил богослужение не один, но и Геннадий добился своего: народ не принял участия в этом богослужении.

По окончании службы Константин с тем же блеском вернулся во дворец, а когда он остался наедине с Франзой, то произнес задумчиво и с видимым беспокойством:

— Скажи мне, друг мой: ведь первый Константин также имел много забот из-за религиозных распрей?

— Да, если верить истории.

— Какие же меры он принял, чтобы прекратить эти распри?

— Он созвал собор.

И больше ничего?

— Кажется, больше ничего.

— Да, ты прав. Он сначала укрепил веру, а потом стал защищать ее. В его время Арий проповедовал веру в единого Бога, как противоположность веры в Троицу. Вот его первый Константин и подверг тюремному заключению на всю жизнь. Не правда ли, Франза?

Хитрый дипломат понял, к чему вел речь император, но, отличаясь трусливой осторожностью, заметил:

— Ты прав, государь. Первый Константин поступил именно так, но он мог разыгрывать роль героя. Он незыблемо утвердил церковь и держал весь свет в своих руках.

Константин тяжело вздохнул и долго молчал.

— Увы, друг мой, — промолвил он через некоторое время, — народа ведь не было в святой Софии. Я боюсь…

— Чего ты боишься, государь?

— Я боюсь, — продолжал император, вздохнув еще глубже, — что я не государственный муж, а только воин, что я могу служить Богу и империи только мечом, а в крайнем случае принести в жертву лишь свою жизнь.

Те внутренние затруднения, которые озабочивали Константина в то время, когда Магомет вступил на турецкий престол, еще более осложняли переговоры, начатые императором с новым султаном. После памятного дня, когда народ не участвовал в благодарственном молебне, религиозные распри еще более усилились, и постепенно император лишился, с одной стороны, популярности, а с другой — поддержки монашествующих братств. Положение дел так обострилось, что Константинополь разделился на два лагеря: в одном главенствовал Геннадий, а в другом — император и патриарх.

Месяц за месяцем ненависть между противниками росла, и дело наконец дошло до того, что императорская партия заключала в себе только двор, армию и флот. Даже преданность этих элементов была настолько призрачна, что император, в сущности, не знал, на кого можно положиться.

Личности, обиды, клевета, ложь, изветы и насилие заменили аргументы в борьбе. Сегодня религия возбуждала греков бороться друг с другом, а завтра — политика. Но во все это время Геннадий был главной, руководящей силой. Он прибегал к таким мерам, которые наиболее были сродни натуре византийцев. Строго придерживаясь религиозных вопросов он ловко избегал случая подать повод императору к законному преследованию его и вместе с тем с необыкновенной хитростью распространял по всем монастырям убеждение, что Влахернский дворец стал притоном азимитов. Что же касается патриарха, то он сумел подвергнуть его отречению в святой Софии. Всякий, кто осмеливался проникнуть в собор, предавался проклятию, и весь народ отворачивался от патриарха, как от прокаженного. Сам же Геннадий с каждым днем все более и более становился народным кумиром. Он редко покидал келью, постоянно молился, каялся, что некогда подписал проклятый акт унии с латинами. По его словам, когда силы ему изменяли, так как плоть немощна, то на помощь являлась Богородица. Из аскета он незаметно сделался пророком.

Только что начинали расцветать покрытые зеленью берега Босфора. В садах и защищенных уголках европейского берега по временам показывались ранние бабочки. Но в том году начало мая отличалось таким холодом, как будто бы на дворе стоял апрель или март. Вода была холодной, воздух резкий, солнце обманчиво.

Часов в десять утра константинопольцы, гулявшие по городской стене, выходившей к морю, были поражены странными звуками, которые неслись с Мраморного моря. Через некоторое время ясно определилось, что эти звуки раздавались на галере близ Сан-Стефано. В определенные промежутки времени показывались маленькие облачка дыма, а затем слышались глухие удары. Тогда еще не наступила эпоха артиллерии, но о пушках уже всем было известно. Торговцы привозили с Запада в Золотой Рог образцы новых орудий, но они были так грубы и примитивны, что не годились ни на что, кроме салютов. Поэтому константинопольцы не испугались выстрелов, а лишь ими овладело любопытство узнать, кто так расточительно жег порох, и теперь ждали с нетерпением, когда судно подойдет ближе.

Галера продолжала быстро идти, стреляя по-прежнему. Она была выкрашена в белый цвет, а ее флаг ничего не говорил о национальности ее экипажа, так как на нем были диагональные полосы — зеленые, желтые и красные.

— Это не генуэзский флаг.

— И не венецианский, так как на желтом поле нет льва.

— Так чей же это флаг?

Вот что слышалось на городской стене, пока галера, обогнув Серальский мыс, входила в гавань. Поравнявшись с Галатской башней, она салютовала в последний раз, и тут ясно обнаружилось, что на желтой полосе флага виднелся герб.

— Эта галера принадлежит какому-нибудь важному господину, — решили все на берегу.

— Но кто он?

Не успели бросить якорь в илистое дно Влахернской гавани, как от судна отчалила маленькая лодка с матросами в красных тюрбанах, белых шароварах и коротких куртках без рукавов. С ними находился офицер, также в широком тюрбане. Толпа любопытных зевак окружила этого офицера, когда он вышел на берег и потребовал, чтобы его провели к начальнику караула. Очутившись лицом к лицу с ним, он подал ему письмо и сказал на ломаном греческом языке: