Льюис Уоллес - Падение Царьграда. Последние дни Иерусалима

Произнесенное Сергием имя Демедия навело их на целый ряд предположений. В первую минуту им показалось, что все эти обстоятельства дают предлог императору уничтожить академию Эпикура, что было уже давно желательно ради общественной нравственности, но при более здравом обсуждении они нашли опасным уличить племянника могущественного игумена, за которого могло жестоко отомстить братство святого Иакова, имевшее тогда громадную силу.

В большом недоумении и смущении они предприняли осмотр цистерны, все еще надеясь, что не оправдается подозрение насчет Демедия, и захватили с собою Нило, которого они предполагали сделать козлом отпущения.

Но с той минуты, как они вступили во двор цистерны, одно открытие за другим скоро уничтожило всякую тень сомнения. Прежде всего они увидали мертвое тело сторожа, который умер со страха, что и выражалось на его искаженном лице.

Затем стражники спустились в цистерну, и Нило свез их на лодке во дворец сладострастия, который привел их в удивление своим необыкновенным устройством. Но где был создатель этого дворца? Пока ходили за сетями, чтобы обследовать воды колодца, стражники подробно осмотрели три комнаты и составили опись всему, что находилось в них. Когда принесли сети, Нило указал место, где он кинул в воду с плота своего врага. С первого же раза он вытащил мертвое тело. Стражники больше всего хотели, чтобы это оказался не племянник игумена. Все глаза устремились в воду. Прежде всего на ее поверхности появилась белая рука с кольцами на пальцах. Нило схватил за нее и выбросил на плот человека в блестящей, богатой одежде.

— Это он, это Демедий! — воскликнули все в один голос.

Избегнуть скандала теперь было невозможно, и стражники, отнеся мертвое тело в жилище сторожа, отправили гонца к императору, объясняя ему, в чем дело, и спрашивая его приказаний, так как они сами не хотели взять на себя тяжелой ответственности.

Константин поступил в этом случае энергично и тотчас понял, какую пользу он мог извлечь из этого неприятного дела. Открытый заговор был, очевидно, составлен против столицы и общества, а потому он, не колеблясь, решился действовать самым строгим образом, а если бы могущественное братство заступилось за преступника, то этим только выдало бы себя и представило бы предлог к принятию мер против него. Но только чтобы успокоить свою совесть, он послал Франзу к игумену, чтобы осторожно приготовить его к плачевной вести, и сам последовал за ним в обитель, где почтенный игумен, пораженный роковым ударом, умер на его руках.

Печально вернувшись в Влахерн, он приказал выставить тела обоих преступников на два дня перед жилищем сторожа цистерны, а саму цистерну открыть для осмотра всем желающим убедиться воочию, какой храм нечестия, по его собственному выражению, воздвигли эти позорные враги общества. Он также издал указ о закрытии академии Эпикура и назначил особый день для принесения благодарности Богу за открытие противообщественного заговора. Нило он приказал заключить в тюрьму под предлогом, что его следует отдать под суд, но в глубине еврей души восторгался его мужеством и решил, как только будет возможно, не только освободить его, но и щедро вознаградить.

Все население Константинополя пришло в волнение. Многочисленные толпы посещали цистерну, крестились, с ужасом смотря на выставленные мертвые тела, и громко выражали одобрение всем действиям императора. Ночью, на второй день, трупы Демедия и сторожа были преданы земле без православного отпевания, и никто не проронил слезы на неосвященной могиле.

Наконец наступил день благодарственного молебна в святой Софии, и Константин обещал лично там присутствовать. Он уже надел свою парадную царскую одежду и готов был отправиться в церковь, как к нему явился дежурный офицер при дворцовых воротах, выходивших во Влахернский порт.

— Государь! — воскликнул он. — В городе мятеж.

— Сегодня молебен. Кто же смеет осквернять мятежом такой святой день?

— Я не знаю, — отвечал офицер, — я передаю только то, что слышал. Сегодня на рассвете проходили похороны игумена братства святого Иакова.

— Да, — отвечал Константин, грустно вздохнув, — я сам хотел присутствовать на этих похоронах, но в чем же дело?

— Братия святого Иакова и многочисленные делегаты от других монастырей собрались на его могиле. Явился Геннадий и своей пламенной речью так взбудоражил слушателей, что они, поспешно поставив гроб игумена в склеп, разбежались по улицам и стали возбуждать народ к мятежу.

— О Пресвятая Богородица! — воскликнул император гневно. — Неужели греки — бессловесные животные или идиоты, не понимающие, что сами накликают на себя гибель? А он, этот дух беспорядка, разве он не понимает, какие несчастия может навлечь его безумие на весь народ? Мое терпение готово лопнуть.

На минуту глаза его блеснули энергией, и если бы он послушался тайного голоса, шептавшего, что пора действовать решительно против религиозных партий, то, быть может, он отвратил бы от себя, Константинополя и всего христианского Востока те тяжелые бедствия, которые вскоре должны были разразиться над колыбелью христианства и на долгие века изгнать оттуда Христову веру.

— Государь, — продолжал офицер, — я повторяю то, что слышал. В своей речи на могиле игумена Геннадий признал весь ужас преступления Демедия и справедливость той кары, которая его посетила, но, по его словам, во всем виновата была академия Эпикура, а еще более церковь и государство, которые терпели подобное…

— Он нападал на церковь?

— Нет. Он оправдывал церковь, говоря, что она растлена патриархом-азимитом. По его словам, пока этот слуга нечестия и ереси будет руководить церковью, она будет идти по пути погибели.

— А государство? Что он говорил о государстве?

— Он сравнивал церковь с Самсоном, а патриарха — с Далилой, которая хитростью лишила Самсона силы. Государство он называл сообщником Далилы, а Рим — языческим жрецом, старавшимся через посредство растленной церкви и развращенного государства ввести поклонение ложному богу.

— Господи! — воскликнул Константин и инстинктивно подал знак телохранителю, который стоял возле и держал меч.

Но через секунду он пересилил свое волнение и спокойно прибавил:

— Но к чему вела его проповедь? Какой путь он указал братьям?

— Он называл их излюбленными слугами Бога, защитниками Христа и умолял их поднять оружие за святую веру отцов.

— А он говорил, что им следовало делать?

— Да.

Лицо Константина приняло выражение радостного ожидания, он надеялся, что его враг и враг церкви совершит теперь нечто такое, что можно подвести под политическое преступление, а следовательно, даст ему возможность арестовать и по крайней мере изгнать беспокойного монаха.