Александр Быков - Чепель. Славное сердце

Вершко с друзьями, наблюдавшие за Стрыйдовгом, не могли уже стоять безучастно. Свело скулы от напряжённого внимания и от ярой силы-страсти, будящейся в сердце, ноги вцепились в землю, вздулись жилы на руках, сжимающих древки оружия.

Ухнул Стрыйдовг, как огромная птица, зарычал жутким лесным зверем, запел коротко: «Перу-ун!» и так застыл с поднятыми к небу руками. Все поглядели на небо. Там в облаках за это время образовалась ровная, круглая дыра. В середине которой, торчит большая, яркая, кажется с кулак, белая звезда. Облака сплошной пелены порвались и понеслись низко и быстро в обозримой окружности, как густая, пышная пена на гребнях прибойной волны. А деревья вокруг так и стоят, слабо шевеля листьями, никакого ветра! Сквозь облачный невод стали светить многие звёзды и выстроились, кажется по волшебству Стрыйдовга, широким клином, сходящимся вниз к вершине, к той первой звезде с кулак. И клин этот указывал на Ломжу!

Охваченные мистическим чувством воины зашевелились, оглядывая небо, жадно впитывая происходящее чудо. Между стремительно летящих облаков мелко запотрескивало, забликовало, засверкало. В разрывах летящих облаков заиграли мелкие молнии-зарницы. Весь гигантский купол неба над головой засветился сполохами огня и волнами, каруселями, вихрями метал светы и огни во все стороны.

Воины стояли в смятении.

— Мать честная!.. — прошептал Прытко, снимая шапку в кулак.

— Чудо, братцы!.. — у Кудияра глаза блестели, как эти зарницы.

— Да… в верасне калинники играют на небе… бывает. — сказал Брыва.

— Только по заказу — редко. Да ещё так… — добавил Горобей.

— Перуновы знаки на небе. Стрыйдовг с Перуном говорит. — подытожил Вершко.

И все, задравши головы к небу, расставив руки, ходили-переступали под этим огненным небом, будто купались в небесной силе.

Через час небо остыло и снова закрылось.

— Перун дал вам силу. — сказал Стрыйдовг. — Предки благословили наше дело. На подвиг, сыны! Утром, даст бог, всё свершиться, как надо… Может и я чем-нибудь ещё подмогну.

В Ломже на утро готовилось развлечение для толпы. Казнь. Казнить собирались по закону злых преступников, тех, кто по христианской справедливости заслуживал казни. Грабителя. Ведьму. Язычника.

Народ собирался из всех уголков города и даже из многих окрестных деревень. Знали, что католики хотят предать смерти князя Белой Руси. Многие шли сочувствовать этой беде. «Знамение было ночью!» — передавали одни другим. «Всё небо было в огне!!! А князь русский поклоняется Перуну. Это Перун ему знаки подавал. Нельзя князя Любомира казнить — это к беде! Да и человек он для нас не вредный — никакого зла от него не видели.» «А видали как облака разгонялись?! — не иначе как сила древняя волховская причастна! А поперёк природы нельзя становиться — сметёт!» «А звёзды клином видали?! Клин-то на запад указывал, откуда христиане к нам пришли. Новая вера не лучше… Старая лучше была, человечнее!» «Туда его еретика, к демонам!» «Заткнись, Пржичек, самого туда сейчас запихнемо!» Толпа грудилась перед помостом, тихо, сдержанно, но напряжённо гудя.

Вокруг места предстоящей казни собирались также торговцы и скоморохи, намереваясь получить свои выгоды от участия в представлении. Скоморохов было с десяток в широких, красочных, нелепых, смешных нарядах. Были силачи, жонглёры, канатоходец, поставили большие качели и, раскачиваясь ловко, прыгали на них. На расфуфыренных в перья и ленты конях ездили по кругу сидя задом и стоя на голове. Стражники оттесняли скоморохов с середины и загнали почти под стену замка, но те упорно старались держаться ближе к центру будущего зрелища, как же, ведь за внимание деньги кидают!

На церемонии, которая должна была стать поучительной для простолюда, присутствовала значительная фигура, придавая всему величие и особый вес. Магистр Олаф. Рядом, как добрый хозяин, сидел лысеющий пан Войцемеж. С другой стороны от Войцемежа гордо и прямо восседал эмиссар миланского епископа чернявый Максимилиан Ипполит. Магистр осмотрел людную площадь и распорядился, чтобы переменили очередь казни — Поди сюда, сынок!

&

&

&

&

&

&

&

&

&

&

&

&

&

&

&

&<���он не хотел учавствовать во всех низменных страстях толпы. Убедится, что язычник прикончен и будет считать свою миссию выполненной.

Любомир, ведомый по подземному каземату двумя копейщиками, в сопровождении монаха-католика, шёл, шатаясь и спотыкаясь. Два месяца он провёл в подземном холодном и сыром склепе с крысами. Он сидел и спал там на клочке мокрой земли сажень на полсажени, ел скудную бурду, которую ему частенко, смеясь и обругивая грязными словами, опрокидывали на землю. Испражнялся там же в углу. Он не видел и не слышал этого лета. Поэтому сейчас, жмуря слезящиеся и режущие от света глаза, грязный, оборванный, голодный, холодный он старался уравновесить свои чувства, чтобы выглядеть хотя бы немного достойно.

Перед глазами Любомира вставал всё тот же последний бой. А ничего уже нельзя было изменить. Запрокидывал голову, чтобы слеза не скатилась по щеке.

«Погибли мои верные стражи, воспитанники Лютобора и Бранибора. Все полегли за меня. Не в счёт, что перебили мы с ними вместе много находников. Своих жальче в тысячу раз! Надеюсь только, что Вершислав доскакал до Белой Вежи. Надеюсь, что спасли Пресветлу, Витка, Далинку. Надеюсь, что не все погибли защитники Белой Вежи. Верю, что жив Бранибор и Вершислав. Иначе, зачем всё?!. Виноват я… больше всех… виноват… перед своими предками виноват, перед княжеством Беловежским виноват, перед всеми людьми Белой Руси виноват… доверился… На обещания дружбы князей-королей купился. За дешёвую подачку, да и не за подачку, за глупость свою отпустил от себя верную дружину… Отдал силу в чужие руки. Дурак… Поделом мне… Пусть слетит дурная голова, не тяготит плечи!.. Хоть бы кого из вероломцев задушить перед смертью… да силы нет… ничего нет…»

Монах тёрся сбоку от князя и монотонно талдычил о покаянии грешников. Видимо, не надеясь на успех, часто задавал вопрос: «Не желает ли Любомир отречься от ереси многобожия и неверия во Христа?» Потом монах потребовал у стражи умыть смертнику лицо, так как тот должен предстать перед Создателем, хотя и в омерзении греха, но всё же узнаваемым.

Когда Любомир умывался, немного удалившись от стражи, монах наклонился к нему и, слегка отодвинув свой капюшон, прошептал:

— Узнаёшь ли ты меня, князь?

Любомир оглядел его лицо и без силы, без радости ответил погасшим голосом:

— Узнаю̀…

— Очень тихо… Ты меня сохранил, и я тебе помогу…

Затрубили медные трубы. Зашумела толпа у эшафота. Вывели на казнь белого русского князя. Стал он у плахи, рядом с одетым в чистый фартук коренастым, толстеющим палачом. Высокий, худой, грязный… а всё равно какой-то свой, хороший. Толпа народа польского загудела сильнее недовольно. Жаль белого князя. Жил бы себе, никого же он не трогал…