Вильхельм Муберг - Ночной гонец

— Мы поможем вам! Если будет на то воля божья!

— Велика ваша доброта ко мне, грешной, господин пастор!

Матушка Сигга сокрушалась при мысли о том, что она с самой весны ис причащалась. Она не заслужила такой доброты. Но она была теперь уверена, что господин Петрус Магни поможет ей.

Правда, он то и дело повторяет: «если будет на то воля божья», «если будет угодно богу», но оговорка эта не смущает матушку Сиггу. Ведь воля всевышнего и воля пастора едины. Бог хочет одной лишь правды, ибо не мог бы хотеть иного. Того же хочет и добивается господин Петрус Магни, ибо этого он хотел и добивался все восемь лет, что был пастором Альгутсбуды. Стало быть, то, что угодно богу, угодно и господину пастору.

А богу угодно, чтобы Сведьебонд воротился в свою родовую усадьбу и вернул свои права. И против этого бессильны все помещики, фохты и наемники, будь их хоть видимо-невидимо.

Успокоенная и обнадеженная, отправилась матушка Сигга в обратный путь. Лошади у нее не было, и из дома до пасторской усадьбы ей пришлось идти пешком. Дорога до Альгутсбуды была длинная, еще задолго ди того, как вдали показалась колокольня, старые, натруженные ноги матушки Сигги стало жечь и ломить, точно их стегали кнутом. Но теперь, уповая на помощь божью и посулы господина пастора, она возвращалась домой легким, молодым шагом, не чувствуя боли в ногах.

После того как старая крестьянка покинула усадьбу, господин Петрус зашел в поварню к матушке Бригитте, чтобы взглянуть на баранью ногу.

Это был окорок молодого барашка, но до того тощий и высохший, что тошно было глядеть на него. Верно говорила матушка Сигга — весу в нем было не больше шести фунтов. Пастор повертел постную, жилистую баранью ногу. И тут вспомнились ему жирные, откормленные телята, которых приводили когда-то из Брендеболя в пасторскую усадьбу. Это были отборные семинедельные молочные телята, вспоенные жирным, неснятым молоком. Мясо у них было вкусное, сочное. Куски жареной телятины таяли во рту, точно мед.

Господин Петрус Магни стоял в поварне, держа в руках тощую, жилистую баранью ногу, и в душе его поднимался гнев против дворян, посягнувших на права духовного сословия.

Отныне три податных хозяйства Брендеболя находятся под властью Убеторпа; деревня Брендеболь входит в помещичьи владения.

Как только взойдет солнце и пропоют петухи, крестьяне собираются, чтобы идти на барщину в господскую усадьбу. Они выходят из низеньких дверей своих домов, потягиваясь после сна, вялые и безрадостные. Смотрят на пашни, которые всё еще называют своими, хотя их земля теперь принадлежит помещику. Они бросают взгляд на свои поля, а потом идут возделывать чужие. Они поджидают друг друга, стоя на пороге, а затем, собравшись небольшой кучкой, медленно трогаются в путь.

По утрам кучка крестьян в серых армяках не спеша бредет в господскую усадьбу. Люди еле переставляют ноги. Куда им спешить? Строить господский дом, возделывать господские поля? Дома их ждут свои поля, у них своих дел хватит. А с помещичьим полем и погодить можно. Армяки болтаются на тощих плечах, словно на кольях изгороди. В этот голодный год многие носят слишком просторную одежду. Мяса на костях не хватает, и потому штаны отвисают на заду. От соломы, почек да кореньев мужичий зад не раздобреет. А когда тощает тело, армякам да штанам просторнее. Одежда на крестьянах изношенная, вся в прорехах, заплата на заплате.

Стучат деревянные башмаки, идут подневольные мужики. Кучка крестьян в серых армяках бредет на барщину в господское имение. Эти люди попали в кабалу к помещику, потому что усадьбы их входят в свободную милю. На барщине день кажется вдвое длиннее, чем на своем поле.

На своем поле крестьянин распрямляет спину, когда сам того захочет, на барщине — когда надсмотрщик прикажет. Дома он хозяин собственной спине, на барщине он ей не хозяин; помещик сам решает, когда ей гнуться, а когда разгибаться. Дома крестьянин сам хозяин своему телу, на барщине им владеет помещик. Одно дело — работать без принуждения, по своей охоте, и быть самому хозяином, иное дело — работать на помещика из-под палки.

Дома солнышко колесом катится по небу, — на барщине оно словно приклеено к небу. Одно дело — доля свободного человека, иное дело — доля яремного вола. Одно дело — своя воля, иное дело — господская неволя.

Чего ради должен бонд строить господские хоромы?

Чего ради должен бонд возделывать господские поля? Оттого, что земля его вошла в свободную милю и владеет теперь ею помещик.

Поздним вечером кучка крестьян медленно бредет по дороге домой. Усталые руки болтаются в рукавах, еще сильнее отвисают штаны на заду. Прошел еще один день на барщине, а сколько дней им осталось — про то никому из них не ведомо. Сперва они должны были отбывать барщину два дня на неделе — так было им обещано, — но потом с них потребовали три дня, а в страду и все четыре выйдет. Помещичий фохт сулит одно, а получается другое. Сами крестьяне не знают толком, какие повинности положено им отбывать. Другой уведомляет их о том при надобности. Им же положено знать только одно — ходить на барщину сегодня, и завтра, и послезавтра — и так без конца.

Стучат деревянные башмаки, идут подневольные мужики. Идут они по утрам на барщину, возвращаются по вечерам в деревню.

Вот так — взад и вперед, взад и вперед. Тот, кто ходит лишь взад и вперед, — топчется на месте, пути его не будет конца вовеки. Кучка крестьян, что ходит между поместьем и деревней, не видит конца своему пути. Путь этот не длиннее четверти мили, но когда ноги поденщиков меряют его изо дня в день, взад и вперед, взад и вперед, он может растянуться на тысячи миль. И нет тому пути ни конца, ни краю. Это путь рабства, бесконечный путь по земле помещика. Начинается день — и крестьяне идут в имение, кончается день — и крестьяне возвращаются в деревню. Но они идут по кругу, а у круга нет ни конца, ни начала.

В Брендеболе наступили перемены. В Сведьегорде живет Ларс Борре, караулит посевы, надзирает крестьян. Его недремлющее око следит, чтобы они ничего не утаили от помещика. В деревне завелись новые обычаи. Прежде староста трубил в рог, созывая односельчан на сход у колодца. На сходе они одобряли то, что считали правильным, и отвергали то, что считали несправедливым. Но крепостным помещика Клевена не о чем держать совет. Вместо схода у них теперь фохт Ларс Борре. Нет у них теперь своих дел. Да и какие могут теперь у них дела быть? Как для них лучше, о том они узнают от фохта. И незачем им ломать себе голову. Отныне им нечего одобрять и нечего отвергать. Им теперь не нужно забивать себе голову и держать совет на деревенских сходах.

В деревне наступили перемены. Об этом говорит грамота, прочитанная на уездном тинге в Упвидинге и занесенная в уездную книгу: «Я, Бартольд Клевен из Убеторпа, Скугснеса и Рамносы, сим уведомляю, что три податных хозяйства Брендеболя входят в свободную милю Убеторпа, по каковой причине я эти три хозяйства, согласно привилегиям, данным мне ее величеством, своими почитаю и беру под свою руку, в чем и подписуюсь собственноручно».