Сергей Мосияш - Салтыков. Семи царей слуга

— Надо вызывать полк, — сказал Бахметев.

— Полк должен вызывать генерал-губернатор, я послал к Петру Семеновичу с просьбой о вызове. Думаю, завтра к вечеру полк придет.

— Для чего его так далеко держали? — спросил игумен.

— Из-за чумы же, отче. По неделе по пятьдесят человек от него дежурили. А теперь вот весь потребен, иначе бунт не погасить.

— Торопиться надо, — сказал Бахметев, — как бы на докторов не кинулись. Им тоже грозятся.

— Необходимо и гражданских привлекать на свою сторону.

— С них пользы. Я вон днем привлек здоровяка рыжего со товарищи, повязали одного баламута, оставил в будке охранять до моего возвращения. И что? Воротился, я там баламута нет, а мой рыжий помощник сидит покалеченный. Арестованный сбежал и ему глаз выбил.

— Плохо связали, значит.

— Связали хорошо. Да он попросился по нужде развязать. Пожалели, развязали, а он покалечил и рыжего, и его обоих помощников.

— Сколько вы собрали сейчас под ружье?

— Если гвардейцы присоединятся, человек сто тридцать наберется, — сказал Бахметев.

— С утра надо очистить Кремль от бунтовщиков. Возьмите с собой пару пушек и действуйте.

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — вздохнул обер-полицмейстер, и Еропкин вполне посочувствовал его вздоху: с сотней ненадежных солдат выходить против разъяренной толпы — дело весьма, весьма рискованное.

— И пожалуйста, постарайтесь взять за караул самых отъявленных — и в железы их.

— Это само собой, Петр Дмитриевич.

— Как только полк явится, я сам возьму над ним команду и приду вам на помощь.

Гвардеец Михеев в зеленом Преображенском мундире, при шпаге и двух пистолетах приехал на коне в Донской монастырь. Слез с коня, нашел архиепископа, доложил:

— По приказанию генерал-поручика Еропкина прибыл в ваше распоряжение, владыка.

— Вот и славно, сын мой, — отвечал Амвросий, осеняя крестом гвардейца.

— Велено выезжать, владыка. Я буду провожать вас до села Хорошево.

— В Воскресенский монастырь, значит?

— Да.

— Ну что ж, Еропкину видней.

— Только торопиться надо, торопиться, владыка.

— Да уж и так поспешаем. Я послал племянника за мирским платьем, велел запрягать. Принесут, переоденусь — и тронемся.

— Тогда, чтоб здесь мне на камне коня не томить, я проеду за сад Трубецкого, там и ждать вас буду. Пусть коняшка хоть травку пощипает.

— Пусть, пусть, сын мой, пощиплет.

Михеев вышел во двор, взглянул на солнце, не очень ласковое, прошел к коновязи, отвязал коня, вскочил в седло, привычно проверил пару кобур с пистолетами — на месте ли? И тронул коня к воротам.

Приворотный служка приоткрыл правую створку скрипучих ворот. Гвардеец проехал в створ, посоветовал старику:

— Ты б хоть петли смазал, отец. За версту слышно.

— И-и, батюшка, — отвечал привратник добродушно, — пущай их, хош воров отгоняють.

По выезде гвардейца старик закрыл ворота и, заложив в проушины жердь, пробормотал:

— Эдак вот. — И поплелся в свою сторожку.

У конюшни два монаха, выкатив крытую коляску, запрягали в нее пару гнедых лошадей. Кучер возился с облучком, прилаживая рассохшуюся обвязку, отскочившую с места.

После того как лошади были запряжены, а обвязка излажена, кучер взобрался на облучок, разобрал вожжи.

— Подъезжай к дому игумна, — сказал монах.

— Знамо, — отвечал кучер и, шевельнув вожжами, тронул коней. Подъехал к домику настоятеля.

Поскольку в монастыре уже знали, кто будет отъезжать от них, явилось еще несколько монахов, дабы пособить в чем, если потребуется. От поварни прибежал повар, принес архипастырю в дорогу свежих пирожков в узелке.

Наконец из домика вышел Амвросий в сопровождении игумна. И хотя он был в мирском — в кафтане и епанче,-а на голове вместо митры надел шляпу, монахи дружно поклонились ему. И некоторые подходили, тянулась губами поцеловать руку преосвященного:

— Благослови, владыка.

Амвросий был недоволен такими проводами, тихо сказал игумну:

— Почему не на молитве?

— Из уважения к вам, святый отче. Отъедете, все будут в храме.

И вот уж Амвросий, придерживая епанчу, полез в коляску, как вдруг в ворота посыпался град гулких ударов и истошные крики:

— От-творяй!

Испуганный привратник выскочил из сторожки, взглянул растерянно на игумна. Тот отрицательно мотнул головой: не отворяй.

Настоятель не велел открывать и другие ворота с хоздвора, туда тоже стучали.

Амвросий прикрыл глаза, откинулся на спинку сиденья экипажа, подумал: «Все. Надо было не ждать платья, а сразу ехать с гвардейцем. Теперь поздно». Он открыл глаза, стал слезать с тележки на землю и увидел, что из всех, кто только что окружал его, остался лишь кучер на облучке. Все разбежались.

— Ховайся, владыка, — сказал кучер и стал заворачивать к конюшне. — Приехали.

А за воротами шумела толпа и уже били не дубинками по воротам, а чем-то тяжелым, — видимо, бревном, — и доски полотен уже трещали.

Старик привратник, полагая, что ему достанется первому, когда толпа вломится во двор, рысцой побежал к амбарам, прятаться.

Гордый Амвросий не мог позволить себе ни рысцы, ни амбара или сарая. Он не спеша, как и полагается архиепископу, направился в церковь, где шла служба, на крыльце снял шляпу, перекрестился трижды и вошел.

А от ворот уже летели щепки. В образовавшиеся дыры тянулись руки, хватались за запорную жердь, пытаясь вытянуть ее из проушин. И сыпались угрозы с отборной руганью:

— Отворяй, суки долгогривые!

— Иерей, служивший в церкви и не выпускавший из виду входную дверь, увидев Амвросия, не останавливая молитвы, кивнул ему головой вверх, что значило одно: «Поднимайтесь на хоры».

Затрещали, разваливаясь, ворота, орущая, обозленная толпа ворвалась в ограду Донского монастыря.

— Он здесь! Он здесь, злыдень!

— Ищите, ищите!

— Я видел через дыру, он в церкву пошел.

— Давай туда.

— Тащи его на круг, робята!

Гурьбой ввалились в церковь, не снимая шапок, не крестя лбов. Служивший иерей, бледнея, срывающимся голосом пытался урезонить:

— Шапки, шапки…

Никто ничего не услышал в пьяном оре озверевших мужиков:

— Где он! Где он?!

Молившиеся монахи пали ниц, не оборачиваются, не хотят видеть богохульников, говорить с ними: боятся их смертельно. Это видно по их согбенным спинам.

Зашныряли между молящимися потные, хрипящие, запыхавшиеся мужики. Заглядывают в лица бесцеремонно, жадно: «Не он… не он». Вломились в алтарь, долезли и на хоры. Заорали оттуда гулко, злорадно:

— Вот он, вот он! Ага-а-а!

— Тащи вниз суку.

Еще наверху с Амвросия сорвали епанчу, вцепившись в кафтан, тащили вниз по лестнице, катясь орущим клубком:

— Попался-а-а!

— Тока не здесь, робяты!

— На улку, на улку его.