Александр Кравчук - Нерон

Однако события приняли иной оборот. Влиятельные особы, подлинные авторы задуманной интриги, не желали и не могли действовать прямо. Они не смогли подыскать в обвинители ни одной солидной фигуры. Наконец за эту роль взялся некий Пэт, сомнительный тип, вызывавший всеобщее презрение, ибо был скупщиком вещей у лиц, приговоренных к конфискации имущества, после чего он делил и распродавал приобретенное по частям. Итак, уже сама личность обвинителя подрывала достоверность обвинения!

Еще более удивительной оказалась реакция самого Нерона. Наученный горьким опытом, каким явилось раскрытие козней против Агриппины, он сразу отмежевался от этого дела и предоставил сенату свободу действий. В сенате же, вопреки ожиданиям интриганов, преобладали люди, которые хотя и не выносили Палланта, но еще более нетерпимы были к доносительству. Они справедливо считали, что, если однажды распахнуть перед ним врата и воспринять всерьез, очередной жертвой доносчиков может стать любой.

Случилось так, что в судейскую коллегию, которой предстояло рассматривать обоснованность обвинения, избрали самого обвиняемого, Бурра! К тому же с правом решающего голоса! Второй обвиняемый, Паллант, явно воспринимал все с насмешкой. Когда доносчики заявили, что он вовлек в заговор своих вольноотпущенников, Паллант спокойно отвечал:

— Я со своими домашними разговоров не веду. Распоряжения отдаю движением головы или жестом. Если задание посложнее, отдаю письменный приказ. Где мои автографы на этот счет?

Обвинитель отправился в изгнание. А в далекой Иудее прокуратор Феликс облегченно вздохнул: его брат Паллант еще что-то значит!

55 год благополучно завершился. Между, императором и его матерью наступило примирение, позиция Рима на Востоке упрочилась, народ наслаждался играми. Советники Нерона могли уверенно глядеть в будущее. Правитель по-прежнему предоставлял им свободу действий во всех государственных делах, а они со своей стороны ничем не стесняли его юношеских забав.

С наступлением темноты Нерон надевал шапку, какую носили рабы и бедные вольноотпущенники, и в теплой компании украдкой покидал дворец, отправляясь в город. Он посещал самые мерзкие харчевни и винные погребки, кружил по улицам в районах, где гнездились нищета и порок, не чурался обитателей самого дна. Он часто задирал прохожих, возвращавшихся с ночных увеселений. Подчас дело доходило до драк. Многим, даже очень достойным особам доводилось в принудительном порядке искупаться в клоачной яме. Разнузданная банда совершала и обычные грабежи, вламываясь в лавки и лавчонки. Похищенный товар император потом сбывал друзьям на настоящих аукционах в одном из закоулков дворца.

Случалось в этих ночных драках пострадать и самому императору, когда он нарывался на более сильного. Так произошло, когда однажды он начал приставать к жене сенатора Юлия Монтана. Монтан храбро защищал ее. Император, стыдясь синяков под глазами, несколько дней вообще не показывался на людях. Однако Нерон не собирался мстить Монтану, считая, что тот был вправе жестоко обойтись с неведомым нахалом. Монтан сам себя погубил. Узнав от посвященных, кого ему выпала честь поколотить на темной улице, он направил письмо с извинениями. Прочтя письмо, император изрек:

— Значит, он знал, что поднял руку на Нерона!

Монтану пришлось покончить жизнь самоубийством. Зато его жена, красавица Кальвия Криспинилла, вошла в круг друзей императора. Она выступала в роли опытной наставницы по части различных извращений.

Из стычки с Монтаном Нерон извлек для себя урок. С тех пор в ночи его сопровождали офицеры и гладиаторы, державшиеся несколько поодаль. Они вмешивались лишь тогда, когда дело принимало серьезный оборот.

Вскоре весь город знал, кто нарушает ночной покой. Подвергшиеся нападению часто боялись звать на помощь. Этим пользовались настоящие воры. Они безнаказанно обирали жилища и лавки, молва же все приписывала проделкам Нерона.

Сенека и Бурр, разумеется, оправдывали императора:

— Ему только что исполнилось восемнадцать, а у юности свои законы. Однако там, где речь идет о серьезных вещах и государственных делах, он проявляет сдержанность, благоразумие, милосердие.

Именно милосердие Сенека считал самым ценным качеством властителя; с точки зрения подданного такое суждение вполне понятно. Милосердие Сенека определял следующим образом. Это умение держать себя в руках, когда есть возможность отомстить. Милосердие — это если человек, занимающий самую высокую должность, проявляет к подчиненным снисхождение, вместо того чтобы их наказывать.

Сенека посвятил милосердию отдельный трактат. Публикуя его, он преследовал сразу несколько целей: польстить Нерону и убедить императора, что он на правильном пути, и одновременно показать современникам, что он, Сенека, вдохнул в душу своего воспитанника благороднейшую добродетель и продолжает это качество развивать, чтобы дать потомству образ идеального правителя — милосердного Нерона, а равно и идеального советника правителя — философа Сенеки. В трактате автор писал: «Что заставило меня говорить о милосердии? Одно твое высказывание, Нерон. Хорошо помню его, ибо оно восхитило не только меня, но и других, которым я позже это повторял. Благородное, великодушное суждение, проявление подлинного милосердия. Это не были слова, сочиненные заранее, предназначенные для чужих ушей. Они вырвались ненароком и явились свидетельством того, как твоя природная доброта вынуждена противоборствовать с требованиями назначенного тебе судьбой положения. Бурр, твой префект, великолепный человек, именно для того и рожденный, чтобы служить такому правителю, как ты, должен был огласить приговор двум ворам. Он просил тебя указать каждому из них меру наказания. Он настаивал, чтобы ты наконец принял это неоднократно откладывавшееся решение. Недовольно протянул тебе, также недовольному, лист бумаги, на подпись. Тогда ты и воскликнул: „О, как бы хотелось мне не уметь писать!“

Когда же Нерон размышляет о масштабах своей власти, у него, по представлениям Сенеки, роятся такие думы в голове: „Неужто из всех смертных я один добился признания? Меня избрали для того, чтобы на земле исполнять волю богов. Я принимаю решения, которые предопределяют судьбы целых народов. В моих силах решить, какой будет эта судьба. О том, что судьба преподносит кому-либо из смертных, она объявляет моими устами. Мое решение способно“ доставить радость народам и городам. Вопреки моей воле, без моего благосклонного отношения ничто и нигде не расцветет. Один мой жест — и тысячи мечей, что сейчас покоятся в ножнах из-за моей приверженности к миру, будут обнажены. Я решаю, какие народы истребить, какие переселить, какие освободить или лишить свободы, каких царей обратить в рабов, на чью голову возложить царскую диадему, какие города должны пасть, а какие родиться. Несмотря на необъятность моей власти, меня к вынесению суровых приговоров не склоняют ни гнев, ни юношеская опрометчивость, ни легкомыслие и упрямство людей (хотя это способно вывести из себя даже самых уравновешенных), ни желание посредством страха явить свою мощь, проклятое желание, столь частое в великих империях!»