Александр Кравчук - Нерон

Срочное восстановление мира в Британии было необходимо, ибо и у восточных границ империи сгущались тучи. Тигран, ставший с благословения Рима с недавних пор царем Армении, легкомысленно начал военные действия против парфян и грабил подчиненные им страны. Царь Вологез, который не мог допустить, чтобы в Армении посадили римского вассала, ускорил контрнаступление. Весной 61 года часть его армии должна была вступить в Армению и вновь возвести на престол Тиридата, другая же часть направилась в Сирию. Наместник этой провинции, Корбулон, вовремя уведомленный о намерениях врага, направил в Армению два легиона, сам же, как умел, укреплял сирийскую границу. Он обратился в Рим с просьбой назначить особого командующего на армянский фронт.

Военачальники Вологеза осадили столицу Армении Тигранокерту, но успеха не достигли, ибо город был хорошо обеспечен продовольствием, а римский гарнизон мужественно оборонялся. Корбулон в это время через своих посланцев резко упрекал Вологеза за начало военных действий. Вологез готов был к примирению, ибо дела у него обстояли не лучшим образом: Тигранокерта не капитулировала, а многие парфянские земли подверглись нашествию саранчи. Он пообещал для укрепления мира направить посланцев прямо в Рим и согласился вывести свои войска из Армении. То же самое, впрочем, сделал и Корбулон, который не хотел оставлять разрозненные римские отряды на форпостах, столь далеко выдвинутых на восток. Он эвакуировал даже Тигранокерту. В сущности, он поступал согласно инструкции, полученной из столицы. Там было решено в отношении Армении изменить политику. Поскольку Тигран не выдержал экзамена, признали необходимым включить этот край в состав империи как провинцию. Такая задача была поставлена перед Цезеннием Пэтом, который весной 62 года как командующий армянским фронтом прибыл на место.

Людей, которые видели глубже, серьезно беспокоили не Британия и не Восток, хотя там обильно лилась кровь и попахивало войной с парфянами, но некий внешне малозначительный инцидент, происшедший в сенате в начале 62 года. Впервые за двадцать лет, в первый раз при правлении Нерона, рассматривалось обвинение в оскорблении величества.

Понятие «величие римского народа» родилось в эпоху республики. Тогда же возникли первые обвинения в оскорблении его изменой родине, лихоимством, другими недостойными действиями. Римский император теоретически был прежде всего представителем народа. Юридически это находило свое выражение в том, что он наделен был властью народного трибуна и годы своего владычества отсчитывал со дня ее принятия. Отсюда родился принцип: кто каким-либо образом действует во вред императору либо оскорбляет его особу и семью, он тем самым оскорбляет величие римского народа. Следовательно, совершал преступление laesae majestatis [57] Оскорбление величества (лат.). тот, например, кто не проявил должного уважения к статуе властителя, отказался присягнуть ему на верность, притворно присягал его именем, оскорбил его устно или письменно.

Обвинения такого типа служили неиссякаемым источником доходов для доносчиков. В Риме любой имел право подавать в суд на гражданина, который — на самом деле или же мнимо — совершил какое-то преступление. Разумеется, обвиняли главным образом богатых людей, так как в случае успеха обвинитель получал значительную часть состояния своей жертвы. Приговоры за оскорбление величества обычно бывали суровыми: ссылка и конфискация имущества либо смертная казнь, хотя сама причина осуждения часто оказывалась просто смешной.

Во времена Божественного Августа, писал Сенека в работе «О благодеяниях», слова еще не были опасны, но уже могли доставить неприятности. Сенатор Руф во время пиршества сказал в подпитии:

— Хоть бы император не вернулся из поездки, в которую собрался.

И добавил:

— Того же желают ему все волы и бычки!

Речь, разумеется, шла о том, что в случае счастливого возвращения волы и бычки отправятся на алтарь богов как благодарственные жертвы. Нашлись, однако, на этом пиру такие люди, которые с профессиональной бдительностью прислушивались к разговорам. Сразу на рассвете раб, стоявший на пиру у ног Руфа, ему рассказал об этом и посоветовал самому сообщить обо всем императору. Сенатор послушался его совета. Он заступил путь Августу, направлявшемуся в город, и начал клясть себя за то, что вчера он, кажется, обезумел. Руф воскликнул:

— Пусть божья кара падет на меня и моих сыновей!

Император простил его. Руф сказал в ответ:

— Никто не поверит, что ты на самом деле со мной помирился, если ничего мне не подаришь.

И попросил небольшую сумму, которую приятно было бы получить от человека, крайне к нему расположенного. Император согласился даже на это.

При Тиберии, продолжал там же Сенека, хлынула повальная волна обвинений. В мирное время это нанесло больше бед, нежели война и даже несколько войн.

Доносчики брали на заметку болтовню пьяных, запоминали обычные шутки. Все могло представлять опасность, чуть ли не каждое слово и каждый жест. Никто уже не ждал, каков будет приговор по тому или другому делу, ибо он всегда был одинаков. Случилось тогда так, что бывший претор Павел во время пира потянулся за ночным горшком. А у этого Павла имелся портрет Тиберия, выгравированный на перстне. Это заметил быстрым взглядом присутствовавший на пиру доносчик Марон. Он тотчас начал призывать всех в свидетели, что Павел нанес оскорбление императору, прикоснувшись к ночному горшку его изображением. Но в тот же момент раб Павла, который якобы помогал господину, подавая ему сосуд, показал, что перстень находится в его руке: в последний момент Павел успел снять его, понимая, к чему будет клонить доносчик.

Обвинения в оскорблении величества в конце правления Тиберия были столь частыми, что именно в этом видели самое страшное проклятье тех лет. Потому-то Калигула обещал уничтожить практику доносов, чего, однако, не выполнил. Зато Клавдий вообще запретил принимать к рассмотрению такие доносы. Они возвратились только на седьмом году господства Нерона.

Необходимо признать, что вина лица, обвиненного в оскорблении величества после столь долгого перерыва, была реальной. Антистий Созиан сложил стихи, оскорбляющие императора, и огласил их публично во время приема у одного из своих друзей. При этом присутствовал Коссуциан Капитон, продажный адвокат и доносчик, в прошлом удаленный из сената (в 57 году) за злоупотребления в Киликии и недавно восстановленный в должности. Он тотчас принялся за свои прежние дела и обвинил Антистия, который занимал тогда должность претора, перед сенатом.