Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Книга первая

– Она похожа на Роксанну Горр, – подумал Федор, – то есть тетю Ривку. Сестру дяди Хаима…, – вспомнив, что раввин Горовиц сейчас в Берлине, он решил:

– Сделаешь все, что угодно, а Набокова вывезешь и отправишь в Америку. Надо съездить к Корбюзье, составить список немецких архитекторов, художников, надавить на чиновников. Франция только выиграет, эти люди, признанные таланты. Франция и Америка…, – у Федора имелось два паспорта. Гражданство он получил сразу по возвращении в Париж. Все предки матери по отцовской линии были французами.

Девушка поднесла к губам бокал с шампанским, заиграли «Кумпарситу».

Федор поднялся:

– Начнем развлекаться, господа. Момо споет, но сначала пригласим дам за столик…, – он так и сделал. Пиаф кивнула. Подружка, высокая, тонкая, часто, взволнованно дышала. Девушка молчала, изредка подрагивая длинными ресницами. Глаза у нее были серо-голубые, большие. Федор заставил себя не вспоминать танго, что он танцевал с Анной, в Берлине. Он только сказал, что его зовут месье Теодор. Девушка выдавила из себя:

– Аннет…, Мадемуазель Аннет, месье…, – когда принесли бутылку шампанского, Пиаф шепнула:

– Месье Корнель, самый известный архитектор Франции, после Корбюзье. Я у него пела, на вечеринках. Очень богатый человек. И его кузен…, – Момо, отчего-то покраснела, – он в Лувре работает, художник. То есть реставратор…, – Пиаф, решительно, отпила «Вдовы Клико».

– Не надо ни о чем жалеть, – пробормотала она себе под нос. Месье Корнель появился у столика, и Анеля больше ни о чем не могла думать.

– Вы очень хорошо танцуете, – наконец, пролепетала она. Федор усмехнулся:

– Спасибо. Я вообще все хорошо делаю, мадемуазель. На совесть…, – он решил отвезти девушку домой, после программы.

– Отдохну, – подумал он. Танго закончилось. Федор склонил рыжую голову:

– Закажем еще шампанского, послушаем Момо…, – он даже не обернулся, уверенно направившись к своему столику. Федор знал, что девушка пойдет за ним. По дороге он велел официанту принести еще пять бутылок, и закусок, для дам. Такие девчонки обычно ужинали вареными яйцами. Отодвинув стул, он усадил Аннет. Момо успела позвать третью девушку, миленькую блондинку, устроив ее рядом с Оруэллом.

Федор потянулся за водкой: «Начнем веселиться, дамы и господа».

Анеля еще никогда не видела таких мужчин.

За танцем, Анеле приходилось поднимать голову, чтобы посмотреть на него. Обычно мужчины были одного с ней роста, или даже ниже. Она видела его голубые глаза, рыжие ресницы, вдыхала теплый, пряный аромат. У Анели кружилась голова. Руки у него были уверенными, большими, с жесткими ладонями. Месье Теодор улыбнулся:

– Я архитектор. Я сам, бывает, с мастерком управляюсь. А вы шьете…, – он мимолетно провел пальцами по ее запястью, – я помню, вы говорили, что у мадам Скиапарелли работаете, – Анеля едва заставила себя устоять на ногах, так это было хорошо.

Когда за столом оказались дамы, разговор с политики перешел на кино и светские сплетни. Появившись на эстраде, Момо спела «Гимн легионеров». Зал взревел. Анеля поняла:

– Она не танцевала. Она за столиком сидела, с месье де Лу…, – щеки Момо отчего-то раскраснелись. Вернувшись в зал, выпив бокал шампанского, певица загадочно сказала:

– Скоро вас ждет маленький сюрприз, господа.

Оруэлл и его блондинка собрались уходить. Через неделю они с Мишелем ехали в Бордо. Оруэлл пересекал границу по фальшивым французским документам, изготовленным Мишелем. Барон ехал в Испанию вполне легально, с мандатом Лиги Наций. Оставшись за столиком с Момо, Мишель, внезапно, подумал:

– Надо ее пригласить танцевать, хотя бы из вежливости…, – Пиаф отмахнулась:

– Я никогда не танцую, месье де Лу, если можно избежать такого…, – она помолчала:

– Я помню, на последней вечеринке месье Корнеля вы рассказывали, что нацисты делают с искусством. Я тогда не дослушала, мне петь надо было…, – Момо, на мгновение, коснулась его руки: «Сейчас у меня есть время. Мне очень интересно, месье де Лу».

Момо, горько повторяла себе:

– Оставь. Он выпускник Эколь де Лувр, барон. У него титул времен королевы Марии Медичи…, – на одной из вечеринок Пиаф слышала, что гости говорят об истории. У него была красивая, совсем, юношеская улыбка, и большие, голубые глаза. Она, незаметно, любовалась его руками, длинными, ловкими пальцами, с едва видными пятнами краски. Поймав ее взгляд, Мишель рассмеялся:

– Они намертво въедаются, Момо. То есть, простите…, – он покраснел, – мадемуазель Пиаф…

Тонкая бровь взлетела вверх, она прикурила от зажженной спички:

– Просто Момо, месье де Лу. Я давно привыкла к такому имени. Или Пиаф…, – Мишель посмотрел в глубокие, темные глаза. Момо повела рукой:

– Я знаю, Гитлер запрещает легкую музыку, джаз. Он хочет, чтобы все маршировали в лад, как его штурмовики. Он велел не играть Мендельсона, потому что он еврей, – Момо скривилась. Они заговорили о музыке. Мишель любил Шопена и Сен-Санса, его покойная мать была хорошей пианисткой. Пиаф вздохнула:

– Вы тоже сиротой остались, ребенком совсем. Меня бабушка вырастила, – женщина коротко улыбнулась, – она бордель содержала, в Нормандии. Девочки меня любили, баловали…, – Мишель решительно поднялся:

– Пойдемте, Момо. Когда вы станете великой певицей, я буду рассказывать, что танцевал с Пиаф…, – бледные щеки женщины зарумянились. Она и вправду была, подумал Мишель, как птичка, как воробышек, маленькая, хрупкая.

– Нам с Аннет пора на сцену, – сказала Момо, когда оркестр замолк, – но мы еще увидимся, месье де Лу.

– Мишель, Момо, – попросил он. Женщина повторила хрипловатым голосом: «Мишель».

– Она, конечно, великая певица, – Мишель вспоминал ее детскую, тонкую руку в своей руке, – а ей всего двадцать один. Подумать только, она могла пропасть на улице. Мало ли таких девчонок на Монмартре прозябает…, – Теодор усмехнулся:

– Я не знал, что коммунисты хорошо танцуют. И где только научился? У меня на вечеринках ты вечно в углу стоишь, и критикуешь сюрреалистов, ретроград, – он похлопал кузена по плечу.

За танцем, с мадемуазель Аннет, они говорили мало. Федор заметил акцент в ее французском языке. Девушка, смущаясь, объяснила, что она приехала из Польши, сирота, и не помнит своих родителей. Звали ее, как выяснилось, мадемуазель Гольдшмидт. Ей исполнилось восемнадцать. «Вот почему она на тетю Ривку похожа, – сказал себе Федор, – она тоже еврейка. И у дяди Хаима такие же глаза, серо-синие».

Дядя Натан, старший брат дяди Хаима, пропал в Польше, во время войны, но, Федор, конечно, девушке о таком говорить не стал. От нее легко, неуловимо пахло цветами. Темный локон щекотал немного оттопыренное, смуглое, нежное ухо. На стройной шее билась синяя жилка: