Юрий Когинов - Багратион. Бог рати он

Перемену в племяннике тетя обнаружила сразу, как только он переступил порог ее дома. Привычная оживленность и импульсивность в движениях сменились некоей сдержанностью, быстрота реакции — раздумчивостью, скорее смахивающей на меланхолию, Багратиону никак не свойственную.

— Теперь и я убедилась в том, что о тебе говорит уже весь Петербург: ты, Петр, влюблен, — без обиняков заявила Анна Александровна, чем окончательно смутила племянника.

— А что, неужели молва дошла и до вас? — только и нашелся он о чем спросить. — Но поверьте, милая тетя, между нами ничего не произошло. Так, сначала один, затем и второй разговор. Неужто кому из досужих доброхотов могла прийти эта ужасная мысль?

Анна Александровна засмеялась и обняла племянника.

— Ну почему же ужасная, Петр? — произнесла она. — Любовь — чувство, возвышающее человека. Разве ты сам не ощущаешь, какие перемены принесла тебе встреча с молодой графиней Скавронской?

— Скажите, тетя, вы и правда не смеетесь надо мною? Ведь я к вам — как к самому родному мне существу. С кем я еще могу вот так серьезно говорить о предмете, который, вы правы, перевернул все мои мысли и чувства, все представления о себе и собственной моей жизни. Поэтому я не хотел, чтобы наш разговор принял не совсем серьезный, по крайней мере для меня самого, характер.

— Я — вся внимание. Я слушаю тебя, как бы выслушала тебя теперь твоя мать, хотя ты уже, прости, далеко не юноша, — успокоила его тетя. — Итак, о чем ты хотел бы меня прежде всего спросить, в чем получить совет?

Было видно, что Багратиону трудно начать — таким непривычным и таким далеким от уклада всей его жизни оказалось происшедшее с ним. Ладно было бы в двадцать, двадцать пять лет. А то — в целых тридцать пять от роду. Но что поделать, коль все злоключилось именно так, а не иначе, и именно с ним — по возрасту давно уже старым холостяком, а по опыту жизни — совершенным юнцом.

Да начать хотя бы с того: кто она, эта нежданная красавица, так в одночасье вскружившая ему голову? Фамилия ее ничего не говорила ему, а самому попытаться выведать что-либо о незнакомке значило выдать себя с головою, поставить в смешное положение, чего никак не могла допустить его самолюбивая и гордая натура. Только тут, в разговоре с тетей, он и мог получить ответы на все те вопросы, что вдруг захлестнули его с головою, привели, если уж говорить откровенно, в подлинное смятение, в каком он не находил себя даже в самых жестоких сражениях.

— Итак, кто же такая Скавронская? — Анна Александровна повторила вопрос и, чуть улыбаясь, посмотрела в лицо племянника. — Ты помнишь, князь Петр, ту зиму, когда мы с тобою оказались впервые на загородной даче Потемкина? Не умолкая гремела музыка в залах. Торжества, казалось, длились с утра до ночи и с рассвета до темна. И все по причине того, что дядюшка, светлейший князь, выдавал замуж двух любимых своих племянниц. Так вот одна из них, младшая, Катерина, была тогда повенчана с графом Скавронским, вскоре назначенным полномочным российским министром в Неаполитанское королевство. И та очаровательная красавица, во власти которой ты, Петр, так неожиданно оказался, — их дочь, как и ее мама, тоже — Екатерина.

Испарина выступила на лбу Багратиона. Ах да, Скавронская что-то говорила ему о своем детстве в Италии, назвала и отца, полномочного посланника…

Ныне же, поведала тетя, мама Скавронская — уже графиня Литти. Обе же ее дочери — старшая Екатерина и младшая Мария — невесты на выданье. Причем невесты — одни из самых богатых в Санкт-Петербурге.

— Кстати, их дом — рядом с нами: на углу Большой Миллионной, рядом с Мраморным дворцом, — сказала тетя. — Видишь, как все оказалось просто. Впрочем…

Вот так всегда случается. Вокруг тебя люди знают многое из того, что должен знать именно ты сам. Однако ты — в неведении, они же сообщают тебе лишь то, что сами считают для тебя полезным. Да как можно, коли от того, что ты должен знать о предмете собственного чувства, зависит и твоя судьба, и твое счастье?

— Не томите меня, тетя, вы же убедились в том, что мною руководит не простое любопытство, — взмолился Багратион. — Представьте, пожалуйста, хотя бы на одно мгновение: вы что-то скроете от меня, но впоследствии это, утаенное, может обернуться причиною очень сложных обстоятельств.

— Князь Петр, ты же не мальчик. Сколько самых различных судеб вверяла тебе твоя военная планида, — издалека начала Анна Александровна. — И, я уверена, ты безошибочно определял в человеке главные его черты — трус он или безгранично отважен, пустой фанфарон или товарищ, всегда верный понятиям чести и верности долгу. Сбрось пелену с глаз, и ты, мой милый, без труда разглядишь все недостатки и, скажем условно, достоинства существа, тебя так сильно заинтересовавшего. Зачем, родной, ты вынуждаешь меня, близкого тебе человека, говорить то, что может самому тебе крайне не понравиться?

«Да-да, я знаю, о чем моей тете не хочется сказать мне прямо и откровенно, что, собственно говоря, вижу и я сам в предмете моего увлечения. Скавронская молода. Коли она родилась, скажем, в том тысяча семьсот восемьдесят втором году, когда я уже был зачислен на военную службу, ей теперь восемнадцать лет. Она без малого вдвое меня моложе. Но главное не это. Она — легкомысленна, избалованна, своенравна, постоянно озабочена лишь собственными удовольствиями и наслаждениями. Но разве сии качества — неискоренимые, разве они — врожденные пороки, а не черты молодости, веселого и беззаботного нрава, свойственного юности?»

Последнюю мысль князь Петр и высказал тете, дабы облегчить ее положение. Да, он сам видит то, что, может быть, смущает ее, проницательную «принцессу Борис», как с недавнего времени стали называть Анну Александровну Голицыну в высших кругах. «Принцесса» да с прибавлением мужского, мужнего, имени — дань очаровательной даме, обладающей вдобавок к своим совершенным женским качествам еще и острым, сильным и глубоким умом.

Что ж, от тетиного ума не ускользнуло именно то, о чем он сам теперь ей сказал. Но если, повторил он, сие не признак ветрености, эгоизма, крайней избалованности, а свидетельство лишь молодости и легкости нрава, так идущей к ее очаровательному ангельскому облику?

— Как была бы я счастлива, Петр, окажись рядом с тобою открытая и чистая душа! — произнесла Анна Александровна. — Могу вообразить: ты со своим широким и честным сердцем и она, твоя подруга, с устремлениями чистыми, с представлениями нравственными. Сии девичьи качества видны тотчас. И младые лета, неопытность жизни и веселость нрава, о коем ты говоришь, вовсе не помеха, чтобы отличить себялюбие от сердобольности, каприз от милосердия и сострадания, стремление к собственным удовольствиям от готовности оказать помощь ближнему. Однако прости меня, милый, может быть, я слишком строго сужу и во мне самой расчет холодного, эгоистичного ума преобладает над чувством, коим и должно жить всякому любящему сердцу? Чтобы познать другого человека, потребно время. Надеюсь, у тебя впереди будет еще немало дней, если не месяцев, чтобы лучше понять свойства молодой графини. А уже после этого и определиться в своих намерениях. Не так ли, мой друг?