Юрий Когинов - Багратион. Бог рати он

Государыня, жившая все лето в Царском Селе, поспешила приехать в столицу, в свой Зимний дворец, чтобы принять там августейшего гостя и давать в Эрмитаже в его честь блестящие балы. При первом же свидании с Густавом она была очарована им и, как признавалась своим приближенным, сама влюбилась в него.

Ну а что же та, с младенческих лет тайно нареченная его невестою? Все с нетерпением ждали их первой встречи, которая, как ожидалось, должна решить их будущее. Но вот они оказались друг перед другом, глаза их встретились, и толпа придворных счастливо и радостно вздохнула: они влюблены, они созданы друг для друга!

И в самом деле, увидев русскую принцессу, король зарделся, а на щеках великой княжны вспыхнул тот жгучий румянец юности, от которого на глазах выступают слезы счастья.

Вскоре после первого свидания молодых будущий жених был приглашен на обед к императрице. После обеда Екатерина вышла в сад и села на скамейку под сенью деревьев. Король тоже пришел туда и присел рядом. Наступила минута, которую все во дворце ждали. Густав после некоторого замешательства произнес, что он счастлив открыть перед русской императрицей свое сердце: он чувствует непреодолимую любовь к великой княжне Александре и желал бы взять ее в жены.

Екатерина ликовала, но не подала виду. Напротив, одобрив его предложение, она тут же сказала, что ему следует теперь же решить, как быть с его прежней помолвкой с принцессой Мекленбургской. Будучи уже обрученным с другою, он не может делать новое предложение.

— О, я согласен со справедливостью замечания вашего величества! — воскликнул влюбленный. — Но Бога ради, могу ли я все же надеяться, что, коль я разорву свои отношения с принцессою Мекленбургской, принцесса Александра станет моею женой?

Императрица сделала вид, что ей надобно несколько дней на размышление и на совет с родителями Александры — ее сыном-наследником Павлом Петровичем и его женою Марией Федоровной. И еще она добавила:

— Ежели дело Сладится и вы будете готовы к объявлению помолвки, следует подумать о том, как обойти другое препятствие: разницу вероисповеданий. Впрочем, как мне известно, покойный король, ваш отец, издал закон, который дозволяет всем, не исключая и короля, вступать в брак с невестой, исповедующей ту религию, которую он найдет подходящею.

— Такой закон существует, — согласился король. — Однако, выполняя его предписания, я должен поступить так, чтобы не оскорбить моих подданных.

— Вашему величеству лучше знать, как следует поступать, — заметила Екатерина не без некоторого раздражения. — И я надеюсь, что вы уже приняли твердое решение в этом смысле — иначе вы, как честный человек и тем более король, не стали бы затевать всю эту историю со сватовством на глазах подданных обеих наших держав и на глазах всей Европы. Посему, ваше величество, я дам вам окончательный ответ, когда вы скажете мне сами о том, что оба препятствия, коих мы теперь с вами коснулись, полностью сняты.

Вопрос о разноверии будущей четы конечно же волновал Екатерину. Но все же ей хотелось думать, что у короля доброе и чувствительное сердце и он, просивший у нее со слезами на глазах руки великой княжны, не станет непременно настаивать на перемене веры невесты, а поступит так, как на то давал ему право закон предыдущего короля.

Впрочем, и сам Густав уверил императрицу, что дело будет улажено таким образом, как пожелает сама великая княжна, и он не станет требовать от нее перехода из греческой, то есть православной веры в лютеранство.

В назначенный для обручения день русский двор собрался в Зимнем дворце. Обстановка была на редкость торжественная — императорская семья и все приглашенные в парадных платьях, на лицах удовлетворение и радость.

Великую княжну обрядили, как и подобает невесте. На ней, как отмечали острые на язык царедворцы, одних бриллиантов в тот вечер было столько, что ценность их далеко могла превысить стоимость всех государственных имуществ шведской державы.

В назначенный час, к семи вечера, прибыла и императрица. Недоставало лишь жениха. Все терялись в догадках, что могло его задержать. Меж тем пробило восемь, пробило и девять, а жених не являлся. К государыне подошел кто-то из придворных и шепнул о чем-то ей на ухо. Она быстро встала, лицо ее побагровело, затем сделалось мертвенно-бледным. Заикаясь, она с трудом проговорила несколько бессвязных слов и без чувств опустилась в кресло — ее поразил апоплексический удар. Первый из тех, что буквально через несколько дней положит предел ее земной жизни.

Оказалось, юный король в самый последний момент изменил решение. Он заявил своим приближенным, что не только не позволит своей жене иметь в своем дворце православную церковь, где бы она могла исповедовать свою веру, но должен ее непременно обязать во всех церемониях следовать лютеранской вере, господствующей в его стране.

Король вправе был поступить в сем деле согласно своей совести и убеждениям. Но зачем было прибегать к коварству, сначала давай понять, что он не станет противиться воле будущей жены, а затем так бессердечно разорвать на глазах всего петербургского двора свои прежние обязательства?

Таков, оказалось, был характер у шведского короля: под напускным благодушием — грубая бесцеремонность и жестокосердие, граничащие со сладострастием палача, наслаждающегося страданиями собственной жертвы.

И теперь, вспоминая происшествие двенадцатилетней давности, случившееся в санкт-петербургском Зимнем дворце благодаря его душевной глухоте и жестокости, он вновь видел в своем поступке лишь проявление своей железной воли и силы. Более того, сейчас к этим чувствам примешивалось еще одно: радость мести, которую он обязан совершить по отношению к ненавистным ему русским.

В день, назначенный для выхода в море, Густав-Адольф, прибывший из Стокгольма на Аланды, вновь созвал своих генералов.

На палубу королевской яхты «Амадис» адъютанты вынесли большой старинный сундук и, отперев запоры, подняли крышку. Там находились доспехи Карла Двенадцатого, специально доставленные из музея.

По знаку короля его адъютанты стали доставать из кованного медью хранилища один экспонат за другим и складывать их на ковре у ног короля.

Указав на большие, похожие на краги перчатки своего великого пращура, Густав-Адольф обратился к военачальникам.

— Генерал Вильгельм Клингспор, — торжественно начал король, — вы совершили немало ошибок в сей военной кампании. Однако я дам вам последнюю возможность их искупить. Приказываю вам надеть на мою правую руку перчатку нашего великого Карла Двенадцатого. Вы же, дерзкий генерал Георг фон Дебельн, натяните перчатку великого шведского короля на левую мою длань. Полагаю, одно прикосновение к доспехам славного воина должно влить в ваши сердца волю к победе, коей вам недоставало. Моя же королевская воля и мои силы неизмеримы. Но и они станут еще большими, когда я облачусь в одежды того, кто не раз приводил нашу Швецию к вершинам славы.