Франсуаза Малле-Жорис - Три времени ночи

— Но вы продолжали снова и снова? Почему?

— Да за деньги, чтоб ей пусто было, — вступил секретарь суда. — Эти женщины сколачивают себе неплохой капитал. Честному человеку столько не собрать!

Как он был далек от них, этот человечек! Да, от них, потому что Жан Боден был весь внимание, весь направлен на эту женщину, почти так же, как она, растерянный, обреченный, страдающий. Жанна тоже недоумевала, тоже чувствовала пропасть, разверзшуюся у их ног, тоже не знала, за что ухватиться, как удержаться, и только слабая надежда сделать зло, лишить надежды другого была единственной нитью, соединявшей ее с жизнью, с людьми. Сделать зло ей предоставлялось в последний раз, и одержать верх она могла лишь над одним человеком: судьей — вот он сидел перед ней, взволнованный, связанный с Жанной узами тревоги и надежды, а она не знала, как взяться за дело, хотела излить на него свою злобу, но злобы не было.

— Итак, вы продолжили свои занятия.

— Да.

— Продавали любовное зелье, яды с целью навредить?

— Продавала яды, зелье. Но кому она хотела навредить? Другим? Себе? Даже в эту минуту Жанна отчаянно желала нанести ему удар, ранить — не потребность ли это в последний раз обрести связь с другим человеком, не способ ли зацепиться за него, полюбить? Ненавидела Жанна или, как сестру, любила Тьевенну, которую унизила, над которой возымела власть? Она ненавидела ее счастье, обманчивый покой Тьевенны, а не саму слабую добрую женщину, которую никто не любил и которой Жанна открыла на это глаза. Даже во Франсуа Жанна в первые дни ненавидела его самоуверенность, ненавидела в нем обладателя добродетелей, которые он, как стадо баранов, гнал перед собой с гордым видом. Но Франсуа страдающего, полубезумного, умирающего без причастия — ей тоже суждена такая смерть, — Франсуа высмеиваемого, осуждаемого, гибнущего Жанна любила. Ей хотелось положить его голову себе на колени и по-матерински сказать: «Видишь теперь? Видишь, куда это тебя завело? Видишь, что с нами всеми?» Те же слова она хотела сказать в церкви распятому Христу: «Видишь, куда приводит вера в любовь? Сидел бы смирно…»

Однако она и сама не сидела смирно, находя радость в отчаянии от своей пропащей жизни. Она делала все невпопад, проникала в мир гнева и снов, где нет ничего невозможного. Между смертью на костре и смертью в канаве, в риге, незаметной голодной смертью женщин-бродяжек она выбрала первую. И когда она глядела на Христа в зале допросов, ей иногда хотелось пожать плечами, как бы извиняясь, хотя и шутливо, за то, что сама не следовала тем хорошим советам, какие давала ему. А как же стремление навредить! Да, она стремилась к этому, когда они лгали, утверждали, подобно палачу, что счастье возможно! Но разве она не любила их, когда потом они приходили ночью, будь то в Компьене, Сен-Квентене или в любом другом городе, где она жила, чтобы вымолить иллюзию любви, деньги, от которых нет пользы, или смерть для других, которая на минуту позволит забыть о своей собственной?

Стремление навредить! Конечно, Жанна хотела, чтобы их с ней сблизили несчастье, несбывшиеся мечты, неутоленная жажда мести. И как бы награждая себя лакомым блюдом, небольшой суммой денег, кратким отдыхом посреди пустыни, которую надо преодолеть, Жанна давала им зелье, яд, фигурку, которую они клянчили. На миг они делились с ней, как делятся теплом очага с промокшим на улице, своей надеждой, недолговечной маленькой надеждой, будто на время ценой своих сбережений, душевного покоя, ценой своей жизни они смогут повлиять на свою судьбу. И она тоже верила (уверовала ли до конца?), да, верила, что от нее что-то зависит и она сможет что-то изменить. Но какая разница — будет одной смертью больше или меньше? Меняет ли что-нибудь в жизни обладание телом любимого человека? Не доверилась ли Жанна видимости, ведь теперь перед лицом смерти, перед лицом этого последнего собеседника она оказывалась, как в детстве, бедной и нагой? Стремление навредить. Другими словами, сделать зло. Она и делала его снова и снова, но зло тут же распадалось. Оно никогда не казалось окончательным, не принадлежало Жанне. Жанна сказала правду: она так и не убедилась.

— Я хотела им помочь — ее попытка быть искренней выглядела смехотворной.

— Помочь убить, околдовать, переспать с чужой женой, совершить преступление, сделать выкидыш?

— Да.

Одна беда на всех, один грех. Помочь им. Все обречены, все в союзе против Бога; некоторых Жанна ненавидела — тех, кто объединялся против нее. Но когда они к ней приходили, похожие друг на друга, жалкие, ее братья, она хотела им помочь. Она знала — о, она узнала это очень быстро, — что дело это безнадежное, что никогда нельзя быть уверенным до конца; самое жестокое, самое несомненное преступление оставляет привкус неудовлетворенности, и удивленно спрашиваешь себя: «Всего-то?» Однако на этом пути не останавливаются. Надо продвигаться вперед, пытаться снова и снова. С каждым разом черное пламя все больше утихает, надежда головокружительно сжимается до крошечной точки в ночи, а потом в безумии своем уже преследуешь саму ночь, ночной холод, и нет сил вернуться назад.

— Подведем итоги: вы сознаетесь, что убили Франсуа Прюдома?

— Да.

— Сознаетесь, что околдовали мэтра Юка?

— Да.

— Сознаетесь, что околдовали мадемуазель д’Оффэ? Что резали детей, были на шабаше, участвовали в оргиях, продавали яды и любовное зелье, видели дьявола в облике человека в черном?

— Да.

Голос ее звучал торжественно, как в церкви, когда крестят ребенка и спрашивают: «Отрекаешься ли ты от Сатаны, от его царства и его деяний?» Или как на шабаше, когда женщины (содрогаясь и трепеща, они вдруг ощущали себя равными священнику, обладающими властью над невидимым, и это они — униженные, битые, чья плоть и души страдают от самых разных невзгод) говорят: «Я отрекаюсь от Бога, отрекаюсь от спасения, отрекаюсь от своей души» — и верят, по крайней мере в эту минуту, в свое могущество и в свою способность изменить свою жизнь.

— Сознаетесь, что присутствовали на сатанинском крещении?

— Да.

— Что имели половые сношения с дьяволом, принявшим облик человека в черном?

— Да.

Да, да. Сознаваясь в своих преступлениях, обретает ли она уверенность? Или она обретет ее на костре, окруженная языками пламени? Но разве не возникнет перед ней тогда ограниченное, тупое существо вроде палача, лгун, который скажет ей, что все это было не в счет, что она была бессильна перед Богом, что ничего от нее не зависело, — и это будет ее пытка на веки вечные?

— Последний вопрос: вы делаете признание добровольно и без принуждения?

— Да.

— Теперь можно подвести черту, окончательную черту, — сказал секретарь суда.

Он любил это слово «окончательную». Дело можно закрыть, завязать тесемками, опечатать и присовокупить к другим таким же в шкафу: эти папки — его маленькое сокровище, он их хранитель.