Эптон Синклер - Зубы Дракона

Ланни обнаружил, что пробыв в «черной камере» в Штаделхай-ме в течение трех дней и четырех ночей, он сделался знаменитой персоной, своего рода Эдмоном Дантесом, графом Монте-Кристо. Его сокамерники напали на него и забросали его вопросами о том, что он видел и слышал в тех страшных подземных темницах. Очевидно, они знали все об убийствах. Они могли даже рассказать ему о дворе со стеной, у которой проходили расстрелы, и о гидранте для смывания крови. Ланни не мог добавить ничего, кроме истории о том, как он лежал и слушал. Сколько барабанных дробей и залпов он слышал. И о человеке, который спорил и протестовал, и о собственных страшных ощущениях. Ланни нашел, что эти его рассказы принесли ему облегчение. В этих тесных помещениях его англосаксонская скрытность сломалась. Здесь человеческое общение было всем, что у них было. И он должен представить свою долю развлечений, если он ожидал от других того же самого.

Во время этого кризиса в тюрьме газеты были запрещены. Но за хорошую цену можно было получить все, и венгру удалось достать Munchner Zeitung за понедельник. Он позволил Ланни взглянуть на него, стоя у стены рядом с дверью вне поля зрения надзирателя, который может посмотреть через квадратное отверстие в двери. Если бы он начал открывать дверь, Ланни услышал бы его и спрятал газету под матрасом или в своих штанах. В этих романтических условиях он прочитал пламенные заголовки радиомонолога, в котором его друг Йозеф Геббельс рассказал немецкому народу историю этой страшной кровавой субботы. Юппхен находился вместе с фюрером в поездке по Рейнской области для проверки трудовых лагерей. И теперь он вошел в подробности в том духе мелодрамы в сочетании с тем религиозным обожанием, которое нужно было привить немцам. Ведь это была его работа. Карлик Юппхен вещал:

«Я все еще вижу, как на картине, нашего фюрера стоящего в полночь в пятницу вечером на террасе отеля Рейн в Годесберге и играющий на открытой площади оркестр Службы трудовой повинности Западной Германии. Фюрер вглядывался задумчиво в темное небо после освежающий грозы. Поднятой рукой он отвечал на восторженные приветствия народа Рейнской области. В этот час мы больше, чем когда-либо, восхищались им. Ничто на его лице не показывало того, что происходило в нем. Тем не менее, мы, несколько человек, бывших рядом с ним в эти трудные часы, знали, как глубоко он скорбит, а также полон решимости беспощадно искоренить реакционных повстанцев, которые пытаются ввергнуть страну в хаос и нарушить присягу на верность ему под лозунгом проведения «второй революции».

Пришли донесения из Берлина и Мюнхена, которые убедили фюрера, что надо немедленно действовать. Он отдаёт по телефону приказ о подавлении восставших, и далее: «Полчаса спустя тяжелый трёхмоторный Юнкерс покидает аэродром близ Бонна и исчезает в туманной ночи. Часы только пробили два. Фюрер сидит, молча, на переднем сиденье кабины и смотрит пристально в простор тьмы».

Прибыв в Мюнхен в четыре утра, они обнаружили, что руководители предателей уже задержаны. «Двумя резкими фразами герр Гитлер бросает своё негодование и презрение в их испуганные и растерянные лица. Он подходит к одному из них и срывает знаки отличия с его мундира. Очень горькая, но заслуженная судьба ждет их во второй половине дня».

Центр заговора, как известно, находился в горах. Был собран отряд преданных эсэсовцев и, повествует доктор Юппхен, «с ужасающей скоростью рейд в Висзее начался». Он дает захватывающее описание бурного ночного рейда, в результате которого «в шесть утра без какого-либо сопротивления, мы зашли в дом и застали заговорщиков спящими, и мы немедленно их разбудили. Сам фюрер произвёл арест с мужеством, которое не имело себе равных… Я не буду описывать отвратительную сцену, которая стояла перед нами. Простой эсэсовец с негодованием выразил наши мысли, говоря: Я хочу только, чтобы стены сейчас упали, чтобы весь немецкий народ стал свидетелем этого акта».

Радио оратор продолжал вещать о том, что происходило в Берлине. «Наш партийный товарищ генерал Геринг не колебался. Он твердой рукой вычистил гнездо реакционеров и их неисправимых сторонников. Он принял жёсткие, но необходимые меры, чтобы спасти страну от неизмеримой катастрофы».

Дальше следовали две газетные колонки, в которых рейхсминистр народного просвещения и пропаганды, используя много прилагательных, хвалил благородство и героизм своего фюрера, «который вновь показал в этой критической ситуации, что он настоящий мужчина». Совершенно другой набор прилагательных был использован для облечения «мелкой клики профессиональных вредителей, нарывов, средоточия коррупции и симптомов заболевания и морального разложения в общественной жизни», и того, что в настоящее время было «выжжено калёным железом».

«Рейх жив», — заключил Юппхен: «и во главе его наш фюрер».

Такова была история, рассказанная немецкому народу. Ланни заметил любопытный факт, что ни разу карлик не упомянул имени ни одного из погибших в результате чистки. Он даже прямо не сказал, что кто-нибудь был убит! Его излияния можно принять в качестве образца одного из жанров развлекательного чтива, но как репортаж они не выдерживали критики. Ланни мог выявить одну ложь, ибо он знал, что Хьюго Бэр был застрелен в несколько минут после девяти часов вечера в пятницу, то есть, по крайней мере, за три часа до приказа фюрера в соответствии с отчётом Геббельса. Тюрьма гудела историями других людей, которые были убиты или арестованы до полуночи. На самом деле некоторые из них были заключены в эту самую тюрьму. Очевидно, кто-то отдал роковой приказ, пока фюрер еще проверял трудовые лагеря.

Хорошо было известно, что Геринг летал в Рейнскую область со своим хозяином, и он затем вернулся в Берлин. Герман был убийцей, человеком действия, который «принял жёсткие, но необходимые меры» в то время, как Ади все еще колебался и спорил, кричал на своих последователей, угрожая совершить самоубийство, если они не подчинятся ему, падая на пол и кусая ковер в истерике недоумения или гнева. Ланни ясно представил в уме, какой была настоящая история «Кровавой чистки». Геринг нашептал на ухо Гитлеру в самолете и привёл его в ужас рассказами о том, что обнаружило гестапо. Затем из Берлина он отдал приказ, а когда стало слишком поздно обратить всё вспять, он позвонил фюреру, и последний полетел в Мюнхен, чтобы продемонстрировать «мужество, которое не имеет себе равных,» чтобы показать себя доверчивому немецкому народу «настоящим мужчиной».

По официальному заявлению не более пятидесяти человек были убиты в течение трех дней и ночей террора. Но сплетни на Эттштрассе указывали на несколько сотен жертв только в Мюнхене, и выяснилось, что общее количество их в Германии достигло двенадцати сотен. Эти и другие официальные ложные утверждения свободно обсуждались, и тюрьма гудела, как улей. Человеческое любопытство сломало барьеры между тюремщиками и заключенными. Они передавали новости шёпотом друг другу, и новость, пущенная в оборот, разносилась языками по всему заведению. В коридорах разрешалось ходить в одиночку и не разговаривать. Но каждый раз, проходя мимо других заключенных, можно было услышать что-то, и если это была пикантная подробность, ею можно было поделиться с тюремщиком. Внизу в месте для прогулок заключенные должны были ходить в тишине, но человек позади одними губами передавал новости вперед, и скоро вся колонна была в курсе.