Богдан Сушинский - Киммерийский закат

Положив ладони на стопки долларов, словно монах, принимающий постриг, — на Святое Писание, Курбанов закрыл глаза и ощутил, как руки его наполняются огнем и тяжестью, властью и властностью. Воспользовавшись этими деньгами, он уже навсегда отрезал себе путь назад. Отказавшись от них — сразу же обрекал бы себя на гибель.

Он не принадлежал к тем людям, для которых деньги — фетиш, смысл жизни. Вот и деньги, владельцем которых он с этой минуты становился, были для него всего лишь средством достижения цели, его орудием и оружием. Они были той основой, которая позволяла майору проникнуться уважением к самому себе и которая давала ему власть над друзьями и врагами, над теми, кто ему предан и теми, кто его предал, либо решится когда-нибудь предать.

«Ты решил и решился. Это твой шанс и твой крест, и никто, кроме тебя самого, не способен определить, насколько он праведен и насколько преступен».

Когда Курбанов вернулся в комнату, где верховный советник (в этот титул бывший «афганец» возвел себя сам) Рустем Рамал ждал его с кейсом в руке, тот медленно поднялся и, став по стойке смирно, выждал, пока Курбанов закроет чемодан в сейфе и вернется к столу.

— Так, говоришь, начинать следует с охранной фирмы?

— Как прикажете, Крым-баши.

«Крым-баши?!» — не осталось незамеченным для Курбанова это обращение.

— Тогда начинаем сегодня же.

— Уже начали, Крым-баши.

Курбанов подошел к бару, откупорил бутылку коньяку и налил себе и Рамалу. Поначалу Рустем только отпил, но заметив, что хозяин свою рюмку осушил, последовал его примеру.

— Ты знал об этом подземелье?

— Нет, Крым-баши, — ответил Рамал, немного поколебавшись, и Курбанов понял, что лжет.

— И знал, какая сумма там покоится?

— …Потому как знать не положено, Крым-баши, — тут же оправдал свое поведение лейтенант.

Курбанов сел за стол и движением руки предложил сесть Рамалу, однако тот, почтительно склонив голову, продолжал стоять. Он служил. Он демонстративно, с восточным подобострастием, служил, подчеркивая то положение, тот уровень, на котором должен осознавать себя в эти минуты его шеф. Только теперь Курбанов понял, что имел в виду Буров, когда при встрече сказал ему о Рамале: «Только что из Туркменистана. Советник президента Туркмен-баши. Азиатская школа, пройти которую дано не каждому…» или что-то в этом роде, дословно вспомнить он уже не мог.

А еще Буров дал понять майору, что возврата в Туркменистан, в Азию для Рамала нет. И поскольку он остался без хозяина, то теперь должен был сотворять себе нового.

Несколько минут Курбанов сидел молча. И все это время Рамал не сводил глаз с его массивного, широкоскулого, с раздвоенным подбородком, лица. Лишь когда Курбанов устремлял на него свой тяжелый, пронизывающий взгляд голубовато-стальных глаз, медленно, почтительно склонял голову.

— Мы никогда впредь не будем возвращаться к этому разговору… Очевидно, я и не должен был задавать его. Но поскольку все же задам, то потребую, чтобы ответ был правдивым. Он никак не повлияет на наши отношения, ни сейчас, ни в будущем.

Рамал едва заметно повел подбородком, хрипло прочистил горло и проговорил:

— Именно так, Крым-баши.

— Если бы я вернулся без кейса, то есть отказался от этих денег… ты обязан был бы пристрелить меня?

Песочной струей стекали секунды, однако Рамал все не отвечал и не отвечал. Курбанов налил себе еще немного коньяку, выпил и, выложив перед собой громадные тяжелые кулаки-гири, поглядывал то на них, то на советника.

— Я задал тебе вопрос.

— Слышал, Крым-баши. Я уже ответил на него, Крым-баши.

— То есть?..

— «Именно так». Из подземелья вы могли выйти только с кейсом. Или же совсем не выйти. Отказаться вы могли в Москве. Тогда вы уже никогда не вернулись бы в Крым, и вам никогда не пришлось бы спускаться в это подземелье.

Говорил Рамал медленно, чеканя каждое слово, опадавшее в сознание Курбанова девятью граммами расплавленного свинца.

— Спасибо за откровенность.

— За откровенность не благодарят, за откровенность казнят покровительством.

— Прекрасно сказано, по-восточному мудро. Но в таком случае возникает еще одно условие.

— Слушаю и внемлю, — без какого-либо налета иронии молвил Рамал.

— Если ты когда-нибудь вспомнишь о моем «вхождении в подземелье»… Если ты решишься вспомнить о нем… Пусть даже не вслух, или хотя бы мысленно… Я тотчас же пристрелю тебя.

Запрокинув голову, верховный советник какое-то время задумчиво смотрел в потолок, словно обреченный, решивший перед казнью насмотреться на небо.

— Именно так вы и должны будете поступить, Крым-баши. Ибо так велит гнев повелителя.

«Ну что ж, — размышлял главком Сухопутных войск, заторможенно как-то созерцая всю ту безумную демонстрацию военной мощи, которую начали здесь, в столице, без его приказа и ведома. — В конечном итоге поездка в Киев имеет свои прелести. По крайней мере во вводе бронетехники на Красную Площадь тебя обвинить не смогут. Хотя, кто там потом будет разбираться, где именно ты был? Твои войска? В твоем подчинении находятся? Твои подчиненные командуют ими? Вот и отвечай за них!»

— Что они делают?! Нет, вы посмотрите, что они вытворяют! — вдруг не удержался водитель, напрочь забыв, что везет сразу трех генералов. — Они что там все, по штабам этим ядерным, охренели, что ли?! Не понимают, что эта техника способна натворить на улицах Москвы, если начнутся стычки?!

— Никаких стычек не будет, — обронил Банников, глядя, как наперерез им, застопорив движение, идет еще одна колонна боевых машин пехоты и танков. — Не посмеют. Против такой силы переть не посмеют.

— Почему же не посмеют? — заело водителя. — Разве в городе вся эта бронесила чего-нибудь стоит? Не во вражеском, в бою добытом, а в своем, русском, городе, да к тому же в столице?! Или, может, командиры этих частей рассчитывают палить по москвичам из орудий и давить толпу гражданских гусеницами?

— Помолчите, прапорщик, — прервал его монолог полковник, порученец Банникова.

— А ведь он прав, — процедил Буров, вступаясь за водителя.

— Какого черта прав?! Ничего он не прав! Кто против такой силы попрет?! Позабиваются по подъездам и будут сидеть тихо. Разве что по кухням коммунальным судачить станут.

— Даже во вражеском городе танки и бронетранспортеры — это всего лишь пылающие коробки. А в Москве, при нулевой эффективности и притом, что солдаты в подавляющем большинстве своем не знают города, зато знают, что вся эта толпа — свои, советские… Они попросту растеряются. И будут оппозиционеры вытаскивать их из танков да смотровые щели брезентами и куртками закрывать.

— Не нагнетайте обстановку, генерал-майор, — в такт и в тон лязганию гусениц пробасил главком. — Никаких жертв не будет. Это же демонстрация, — обернулся он к Бурову. — Всего лишь демонстрация…