Феликс Дан - Падение империи

Рустициана со страхом подняла глаза. Она не узнавала Цетегуса. Его мраморное лицо то вспыхивало, то бледнело, глаза сверкали лихорадочным огнем и тонкие губы подергивались злобной судорогой.

— Цетегус… друт мой… — прошептала она, дрожа всем телом. — Все погибло? Не правда ли? Я вижу по твоему лицу.

— Ты знаешь, что случилось… Этот мальчишка осмелился угрожать мне, римскому сенатору, правнуку великого Цезаря. Он воображает, что победил меня, сразив быстротой и неожиданностью. Но я действую еще быстрей и решительней, чем этот германский волчонок. Твое любовное зелье не помогло, Рустициана, но мое может, наверное, помочь… Возьми этот флакон… — Цетегус нагнулся к самому лицу ошеломленной женщины и прошептал едва слышно: — Эта жидкость должна сегодня же попасть в кубок Аталариха… Ты поняла меня, Рустициана?

Гордая римлянка отшатнулась.

— С каких это пор ты веришь в зелья и привороты, Цетегус? — проговорила она, бессознательно отталкивая маленький граненый флакончик с золотой пробкой, который Цетегус протянул ей.

Цетегус рассмеялся тихим, злобным, торжествующим смехом.

— Я не верю в любовные напитки, приготовленные женщиной… Но ты смело можешь поверить в силу этого напитка, приготовленного мной. Не расспрашивай меня, Рустициана, не теряй драгоценного времени… Его у нас и так немного. Необходимо, слышишь, необходимо, чтобы все было кончено сегодня же. Завтра будет уже слишком поздно… Но ты колеблешься? Ты о чем-то думаешь? Видно, вдова Боэция простила убийц своего мужа.

Рустициана схватилась за голову дрожащими руками.

— Послушай, Цетегус… Ты не знаешь того, что я только что узнала. Этот юноша ни в чем не виноват передо мной… Напротив того… Не торопи меня. Дай подумать, сообразить… рассказать тебе…

— Что? — в бешенстве вскрикнул римлянин. — Что ты хочешь обдумывать, слепая мать? Мне не надо твоих рассказов. Я вижу насквозь твои мысли… Ты боишься, мечтаешь о примирении и не видишь, что я хлопочу о тебе больше, чем о себе самом. Я говорю тебе: Камилла любит этого варвара, любит давно, страстно, горячо, до самозабвения… Как любите вы, римлянки… И если сегодня Аталарих не выпьет… моего… любовного напитка, то завтра, — слышишь, Рустициана, — завтра же дочь Боэция станет наложницей короля варваров. Быть может, ты этого хочешь? О, тогда другое дело. Я умываю руки и прошу простить мне мою ошибку. Я ведь считал тебя римлянкой, патрицианкой, патриоткой. Вместо этого я вижу перед собой слабую, трусливую и тщеславную мать, готовую благословить на разврат свою единственную дочь и гордиться ее званием королевской…

Цетегус не договорил отвратительного слова. С криком раненой тигрицы кинулась к нему Рустициана.

— Давай… — быстро выхватила она флакон из его рук. — Давай… скорей… Благодарю тебя, старый друг. Никогда не забуду я того, что ты спас от позора мою дочь.

И крепко сжав в руках роковой флакон, Рустициана, как безумная, сбежала с террасы в сад, устремляясь к храму Венеры, где в это время почти ежедневно можно было встретить Аталариха.

Цетегус поглядел ей вслед с дьявольской улыбкой.

Весь этот день бывший префект Рима провел во дворце, спокойный, уверенный и веселый, обсуждая с Кассиодором подробности своей защиты. К вечеру его настроение передалось и римским сановникам.

Никто из них не подозревал, с каким лихорадочным нетерпением ожидал Цетегус вестей от Рустицианы, в руках которой он оставил жизнь и смерть свою и юного германского героя, осмелившегося бороться с железным римлянином.

Вечерело. Камилла стояла у золоченой решетки возле храма Венеры, ожидая появления Аталариха у его любимого места. Невдалеке, в тени душистых апельсиновых деревьев, раскинувшись на зеленой траве, лежала спящая Дафницион, утомленная долгами поисками своей госпожи в извилистых аллеях дворцового сада.

Камилла не чувствовала утомления. С восторгом прислушивалась она к щебетанию птиц и с наслаждением вдыхала благоухающий воздух. В ее душе было так же светло и радостно, как в этом дивном уголке земли, где природа так щедро рассыпала свои дары. Склонившись над прозрачным ручьем, мчавшимся между зелеными бархатными берегами, Камилла вглядывалась в свое отражение и радостно шептала:

— О, только бы он нашел меня красивой…

Внезапно, точно отвечая на это восклицание, над головой девушки запел соловей, скрывавшийся в низких ветках гранатового дерева. Она улыбнулась и, сорвав несколько душистых ярко-красных цветов, вплела их в свои черные шелковистые косы.

— Ведь это тоже королевский пурпур, — прошептала она. — Тот пурпур, который с таким гордым видом носит он, повелитель души моей… О, Аталарих… Где ты? Увижу ли я тебя сегодня? Милый, если бы ты знал…

Не докончив фразы, Камилла замерла. Вблизи раздались шаги, уверенные и твердые шаги быстро подходящего мужчины.

Это был он — Аталарих… Но, Боже, как же он теперь казался выше и старше. Уверенность его движений и величественная осанка поразили Камиллу и заставили опустить глаза.

— Приветствую тебя, государь, — произнесла она, робко протягивая руку навстречу подходящему.

Жгучая радость осветила лицо юноши.

— Ты здесь, Камилла?.. Какое неожиданное счастье. Судьба посылает мне лучшую награду за выигранное сражение сегодняшнего дня… Теперь только верю я, что поступил хорошо и справедливо.

— Ты поступил, как подобает королю и герою, мой государь, — дрожащим от волнения голосом перебила Камилла. Аталарих радостно вздрогнул.

— Твой государь, Камилла?.. Ты никогда не называла меня так, гордая римлянка.

— Я виновата перед тобой, государь, — чуть слышно произнесла девушка. — Но я многого не знала. Теперь же я знаю все…

— Ты знаешь, Камилла? Все знаешь? — переспросил удивленный Аталарих.

— Да, государь, я знаю… слышала… Кассиодор рассказывал нам.

— И ты осуждаешь меня, конечно… Тебе кажется, что я ненавижу римлян. А между тем, клянусь тебе, Камилла, что ты ошибаешься… Могу ли я ненавидеть народ, к которому принадлежишь ты… — горячо продолжал Аталарих. — О, нет… Нет, я не враг римлянам, Камилла. Видит Бог, я готов сделать для них все возможное, все, что дозволено по справедливости… Веришь ли ты мне, Камилла?

— Да, государь, верю… Я ведь знаю. Ты доказал… Я знаю, кому я обязана спасением братьев.

Горячий румянец залил бледное лицо Аталариха.

— Как, Камилла, ты и это знаешь? В таком случае ты знаешь и то, что я сделал все, что мог, чтобы спасти твоего отца, хотя… не стану лгать тебе, в душе моей я не смог оправдать его измену. Дружба — священная вещь. А Боэций называл себя другом моего деда… Прости мне эти слова, Камилла… и пойми меня. Я не мог не быть тем, чем меня создал Господь. Я не могу сделаться римлянином и бросить свой народ. Монархи поставлены Богом охранять и руководить народом. Быть может, тот же Бог осудил на погибель и мой народ и меня… Что ж делать, я плоть от плоти и кровь от крови его. Я должен жить и умереть с ним вместе, должен беречь и защищать его до последней капли крови.