Бен Кейн - Ганнибал. Враг Рима

Сейчас их было пятеро, и они продолжали работу, начавшуюся несколько недель назад, когда стали убирать урожай. Лето заканчивалось; Ганнон уже привык и к жизни в римской усадьбе, и к неустанной работе, которую ему приходилось выполнять каждый день. Работать было намного труднее из-за тяжелых железных кандалов на ногах, позволявших ему передвигаться не быстрее чем шагом, еле волоча ноги. Раньше Ганнон считал себя тренированным, но теперь усомнился в этом. Работать двенадцать, а иногда и больше часов на летней жаре в кандалах, полуголодному оказалось сложно, и теперь он стал тенью себя прежнего, но тенью крепкой и жилистой. Волосы висели длинными грязными прядями, обрамляя заросшее бородой лицо. Мышцы на торсе, на руках и ногах стали жесткими, как веревки, а кожа приобрела темно-коричневый оттенок. Галлы выглядели точно так же. «Мы словно дикие звери», — подумал Ганнон. Неудивительно, что Фабриция и его семью они видели редко.

Увидев вдалеке Агесандра, Ганнон свистнул условленным образом, чтобы оповестить товарищей. Мех мгновенно положили на место. Ганнон снова повел мулов вперед, и они потащили тяжелое бревно по сжатой пшенице, разложенной по плотно утоптанной земле. Галлы продолжили веять обмолоченные колосья, подбрасывая их вилами в воздух, чтобы ветер унес мякину. Эта работа была тупой и долгой, но ее надо было закончить, чтобы убрать зерно в телегу и отвезти в амбар, стоящий поблизости и выстроенный на сваях, чтобы уберечь урожай от грызунов.

Когда спустя несколько мгновений Агесандр подошел к ним, он встал в тени построек и принялся молча наблюдать за рабами. Они, обеспокоенные его приходом, усердно взялись за работу, стараясь не глядеть в сторону сицилийца. Вскоре их тела снова покрылись потом.

Каждый раз, разворачивая бревно, Ганнон ловил на себе безжалостный взгляд Агесандра, направленный на него. И не удивился, когда надзиратель пошел в его сторону.

— Слишком быстро мулов гонишь! Медленнее, а то половина зерен в колосьях останется.

— Да, господин, — пробормотал Ганнон, потянув за веревку ближайшего из мулов.

— Что такое? Не слышу тебя! — рявкнул Агесандр.

— Мигом, господин, — сказал уже громче Ганнон.

— Вонючий гугга. Все вы одинаковые. Бесполезные! — сказал Агесандр, доставая хлыст.

Ганнон напрягся. Похоже, без разницы, что он делает. Скорость, с которой шли мулы, — лишь последний пример. Умение обращаться с серпом и вилами, ловкость, с которой он достает ведро из колодца, — все сойдет. Все, что он делает, — плохо, и на все у сицилийца один ответ.

— Все вы ленивые ублюдки, — произнес сквозь зубы Агесандр, неторопливо разворачивая длинный хлыст из сыромятной кожи. — Дворняги, у которых матерей не было. Трусы. Черви.

Ганнон прищелкнул языком, командуя мулами и стараясь не слушать оскорблений.

— Может, у тебя мать и была, — продолжил Агесандр. — Самая грязная шлюха во всем Карфагене, раз родила такую тварь, как ты.

Ганнон яростно сжал пальцы на веревке, и на его плечах проступили бугры мышц. Уголком глаза он увидел позади сицилийца Гальбу, качавшего головой. Ганнон постарался расслабиться, но Агесандр уже увидел, что его оскорбление возымело действие.

— Не нравится? — с хохотом спросил сицилиец и поднял руку.

Спустя удар сердца хлыст со свистом опустился на спину Ганнона и захлестнул подмышечную впадину. Кончик со щелчком рассек кожу под правым соском. Было очень больно, юноша окаменел и слегка сбавил шаг. Агесандру только этого было и надо.

— Я тебе говорил идти медленнее?! — заорал он и снова взмахнул хлыстом. И снова. Три, шесть, дюжина ударов. Хотя Ганнон изо всех сил старался не проронить ни звука, под конец он все-таки застонал.

Улыбнувшись его слабости, надзиратель прекратил избиение. Он так мастерски обращался с хлыстом, что юноша каждый раз не мог сдержать стона боли, но был в состоянии продолжать работу.

— Вот теперь будешь всегда ходить с нужной скоростью, — заключил сицилиец.

— Да, господин, — пробормотал Ганнон.

Удовлетворенный, Агесандр жестко поглядел на галлов и сделал вид, что уходит.

Ганнон и не думал расслабляться. Он знал, что это еще не все.

Естественно, Агесандр снова повернулся к нему.

— Сегодня у тебя постель будет помягче, — сказал он.

Ганнон медленно поднял взгляд и посмотрел на сицилийца.

— Я тебе туда нассал.

Юноша не проронил ни слова. Стало еще хуже, чем когда Агесандр плевал ему в еду, урезал наполовину его долю воды. Гнев, едва тлевший в глубинах его души, разгорелся добела, раздутый таким бесчинством и унижением. Сильнейшим усилием воли Ганнон заставил себя сохранить спокойное и равнодушное выражение. «Не в этот раз, — сказал он себе. — Жди».

— Нечего сказать? — злорадно спросил Агесандр.

«Я не сделаю того, что от меня ждет этот ублюдок», — с яростью подумал Ганнон.

— Благодарю, господин.

Агесандр хмыкнул и ушел прочь.

— Грязный ублюдок, — прошептал Гальба, когда оказался рядом с карфагенянином. Остальные тоже согласно загудели. — Мы тебе что-нибудь из нашего отдадим. А влажное тряпье положим на место утром на случай, если он решит проверить.

— Благодарю, — пробормотал Ганнон. Он представил себе, как догоняет надзирателя и убивает его. Благодаря таланту Агесандра бить по больным местам в юноше возродился боевой дух. Если в ином мире он встретит Суниатона, то ему захочется высоко держать голову. А долго ждать этого не придется, понял Ганнон. Без разницы. Лучше смерть, чем такое ежедневное бесчестье.

Как ни странно, этим чудесным утром Квинту было нечего делать. Ночью прошел дождь, и было прохладнее, чем несколько месяцев до этого. Обрадовавшись свежему прохладному утру, он решил попытаться улучшить отношения с Аврелией. Последние пару месяцев, к своему неудовольствию, сестре пришлось заниматься со строгим учителем, рабом-греком с пухлым лицом, которого одолжил Атии Марциал. Вместо привычных прогулок по усадьбе Аврелии теперь приходилось покорно сидеть на месте и учить греческий и математику. Атия продолжала обучать ее шитью и прядению, а также вежливым манерам поведения. Протесты Аврелии натыкались на стену непонимания.

— Тебе пора учиться быть благородной женщиной, вот и все, — неоднократно говорила Атия. — Будешь и дальше возражать — хорошенько тебя отлуплю.

Аврелия повиновалась, но ее молчание за обеденным столом ясно показывало, что она думает обо всем этом.

Фабриций предпочитал не вмешиваться в дела жены, так что Квинт оставался единственным возможным союзником Аврелии. Но он ощущал себя меж двух огней. С одной стороны, юноша чувствовал себя виноватым в том, в каком положении оказалась сестра, с другой — прекрасно понимал, что брак по договоренности — лучшее, что можно сделать ради их семьи. Так что все его попытки развеять тоску сестры провалились, и Квинт начал избегать ее всякий раз, когда был свободен от дел. Обиженная Аврелия все чаще оставалась в одиночестве в своей комнате. Порочный круг, из которого не было выхода.