Иван Наживин - Кремль

Что тут правда? Что «плетение словес»? Неведомо. Ведомо только то, что житие преподобного составлял тот самый Пахомий Логофет, который долго болтался в Новгороде, а потом перебрался в Москву и был известен как мастер в изготовлении таких житий. В Новгороде он писал в духе, угодном новгородцам, а в Москве потрафлял москвитянам. Тучин не раз встречал его: великий пройдоха был этот сербин!..

И Тучин вдруг подвел итог своим думам.

– А зря, пожалуй, пошли мы с тобой, отче, в такую даль… – сказал он пригревшемуся на солнышке отцу Григорию.

Тот сразу уловил ход мысли своего дружка.

– Зачем зря? – сказал он. – От людей всегда чему-нибудь да научишься. А это, – обвел он вокруг восхищенными глазами, – разве плохо? Утешение!..

Тихий вечер уже догорал. По земле легли сиренево-пепельные тени. Морозец легкий ударил. Терентий развел в лачужке огонек, и скоро, помолившись каждый по-своему, все стали примащиваться на жестких нарах.

– А вы, по говору-то слыхать, новгородские будете? – спросил Терентий, разматывая лапотки.

– Новгородские… – отвечал отец Григорий.

– Слыхал, слыхал про дела-то ваши!.. – покачал головой старик. – Здорово вас Иван-то скрутил… С им, знать, не шути…

– Лутче ли будет? – затуманился попик.

– Ну, откуда лутчего взять? – усмехнулся старик, разматывая духовитые онучи для просушки. – Эту самую игру их смертную я ни во что полагаю… Ты заметил, когда стадо домой идет, кто в голове его первым домой чешет?

– А кто? – заинтересовался отец Григорий.

– Это ты заметь: первыми всегда дуют свиньи… – улыбнулся Терентий. – Так и у людей: в Москве ли, в Новгороде ли, впереди всегда свиньи…

Отца Григория поразила меткость наблюдения, и он тихонько толкнул Тучина локтем.

– А ежели хочешь ты пройти жизнью почище, – продолжал, управляясь с онучами, бродяжка, – то в сторонку норови, в сторонку, вон как батюшка Кирилл преподобный… Так-то вот… А теперь спать давайте. Может, Бог даст, к утру-то река двинется…

Он улегся, глубоко вздохнул и с глубокой печалью вдруг проговорил:

– Кому повем печаль мою, кого призову к рыданию?.. Токмо Тебе, Владыка мой, Создателю и всех благих Подателю!..

На реке шла в звездном мраке глухая возня, тонкий звон стекла, шлепанье, плески… И около полуночи вдруг вся тихая черная земля исполнилась ровным, торжественным шумом: то пошла Шексна…

Радость безмерная затопляла глухой лесной край. Шексна, раскинувшись серебряными полоями, гуляла в красе несказанной. Птица точно голову от радости потеряла совсем: шумела на все лады, носилась туда и сюда, нигде от радости себе места не находила. Последний снег таял на глазах. Ручьи гомонили, звенели, сверкали. Стрежнем реки, самой быстриной, безудержным потоком неслись льдины, громоздились одна на другую, с плесканием рушились в холодную мутную воду, тяжко ворочались и иногда выносились в поемные места и там, среди густого тальника, застревали и, плача по зиме, точили в согревающуюся землю холодные, чистые слезы. Вся земля казалась живой, молодой, переполненной детской радостью…

И только на третьи сутки, когда по вздувшейся реке неслись одинокие уже льдины и неудержимо ширились вокруг светлые полои, странники перебрались с рыбаками на лодке на другой берег и по солнечной, раскисшей дороге направились к скромному монастырьку. На припеке, на солнышке стояла деревянная церковка, срубленная самими иноками, а вокруг нее были разбросаны убогие лачужки-келейки.

Путники остановились, не зная, куда им направить стопы. Вдруг из лесу, по просохшей уже на припеке тропке, тихонько напевая что-то, вышел молодой монах в оборванном и порыжевшем подряснике и старенькой скуфеечке. И как только поднял он на гостей глаза, так сам весь точно сразу исчез: до того прекрасны были эти глаза! Огромные, бледно-голубые, они целыми снопами струили в мир теплый, ласковый свет. Все остальное в нем точно не нужно было, точно только рамой служило этим чудным, не от мира сего, глазам: и бледное, прозрачное, тихое лицо, опушенное белокурой бородкой, и это слабое, чуть сутулое тело, и жалкая одежонка, и лапотки липовые. И еще издали он поторопился первым поклониться гостям…

– Помолиться пришли? – со светлой улыбкой спросил он грудным голосом. – Милости просим, милости просим… Обедня только что отошла – пойдемте пока ко мне в келию, отдохнете… А зовут меня Павлом… – улыбнулся он всем своим существом.

Павел был боярского рода. С молодых лет любил он подавать милостыню и часто, раздав не только все деньги, но и всю одежду, возвращался домой совсем раздетым. В начале XV века в уделе можайского князя, в селении Колоча, жил мужик Лука. Однажды он нашел в глухом месте на дереве икону Богородицы. Лука взял ее и принес домой. Сразу же поднялась молва о чудесных исцелениях от явленной иконы. Народ повалил к Луке со всех сторон. И вошел Лука в великую честь и славу. Он отправился с иконой в Можайск. Князь с боярами и все граждане вышли к ней навстречу. Отсюда Лука направился в Москву. Там икону встретил митрополит со кресты и со всем освященным собором, князья, княгини, бояре и множество народу. Потом Лука стал ходить со своей иконой из города в город. Все его честили, как некоего апостола или пророка, и щедро оделяли всякими дарами. Таким путем собрал он себе великое богатство. Воротясь на родину, Лука построил монастырь для своей иконы, а для себя воздвиг светлые хоромы. Он стал жить по-княжески, окружил себя всякой роскошью и многочисленными слугами и отроками. Трапеза его изобиловала тучными брашнами и благовонными питиями. Плясуны и песенники взапуски увеселяли его. Начал он забавляться и охотою, выезжая с ястребами, соколами и кречетами, держал большую псарню и ручных медведей. Павел поступил было в этот монастырь послушником, но ему стало противно в этом вертепе, и он, наслышавшись о заволжских старцах, ушел в северные леса и поселился неподалеку от Кириллова монастыря в дупле старой липы. Так прожил он три года, молясь, воспевая псалмы и беседуя с птицами и зверями лесными: «Радуйся, течаше без преткновения и в вышних ум свой вперяя и сердце очищая от всех страстных мятеж». Впрочем, мятежей благодатная душа эта почти и не знала, и сумрак их скоро рассеивался без следа: так весной только на короткое время набежит на солнце легкая тучка, а там снова все загорится и запоет. В противоположность другим белозерцам Павел беседу грехом не считал: «И молча можно грешить, – говорил он, – и в беседе можно делать дело Божие…»

– Ну, вот мы и пришли… – сказал он, останавливаясь у входа крошечной избенки с подслеповатым оконцем. – Ничего, входите: как-нибудь уж поместимся…

Дупло свое он оставил: очень уж посетители там донимали его. Здесь он обращал на себя меньше внимания. Но все же и тут было слишком суетно, и он уже обдумывал, – куда бы ему податься подальше в леса. Жалко было только покинуть старца Нила, к которому он был очень привязан.