Юрий Борев - Фарисея. Послесталинская эпоха в преданиях и анекдотах

Посадили Репку. Дедку за Репку. Бабку за Дедку. Дочку за Бабку. Внучку за Дочку. Жучку за Внучку. Кошку за Жучку. Мышку за Кошку… Так вот Мышку реабилитировали.

Руководитель Кабардино-Балкарии Бетал Калмыков с энтузиазмом проводил в своей республике сталинскую политику и уничтожил лучших представителей своего народа, в 1937 году погиб и сам. После смерти Сталина ему, как жертве репрессий, в Нальчике поставили памятник. И в течение нескольких дней в один и тот же час из довольно дальних мест к памятнику приходила собака. Садилась напротив и около часа яростно лаяла, потом спокойно уходила. Местные жители говорили, что это души убитых Калмыковым людей приводили сюда эту собаку.

Арабиста А. В. вызвали в НКВД и сообщили: «Ваш брат арестован за антисоветскую пропаганду. Он говорит, что товарищ Сталин был провокатором царской охранки». А. В. пожал плечами и сказал: «Раз брат говорит, значит, знает». Арабист последовал за братом и провёл в этих местах тридцать лет. Но сочувствия по поводу этого он не принимал. Он говорил: «Мы жили на свободе — говорили что хотели и не участвовали в подлостях. Это вы были в тюрьме».

Бывший работник ЦК, специалист по немецкой литературе Борис Сучков был арестован. Берия хотел получить от него материалы против шедшего в гору Суслова. Сучков материалов не дал. После XX съезда его освободили и с помощью Суслова он стал членом редколлегии журнала «Знамя».

Однажды, придя в редакцию, Сучков пожаловался:

— Ужасно болит голова.

Коллега предложил:

— Хотите, дам анальгин?

— Не поможет… Если бы вы знали, как они били меня по голове!

Как-то в начале 70-х годов Борис Сучков спросил Александра Кривицкого:

— Чего ты боишься больше всего?

— Боюсь оказаться немощным при ясном сознании, — ответил Кривицкий и замолчал.

Сучков сказал:

— Почему ты не спрашиваешь, чего же я боюсь больше всего?

— Сам скажешь: для того ты и заговорил об этом.

Директор Института мировой литературы АН СССР, член-корреспондент, доверенное лицо ЦК и руководства Союза писателей Сучков сказал:

— Я боюсь умереть в тюрьме.

…Есть метод беспривязного содержания скота. Участок пастбища огораживается проволокой, находящейся под невысоким напряжением. Животное подходит к проволоке и ощущает удар тока. Потом ток отключают, но рефлекс не исчезает: ни одно животное не пытается нарушить границы отведённого ему пространства.

Стою на почте, которая находится почему-то на втором этаже тюрьмы. Очередь длинная, душно, время тянется медленно. От усталости опираюсь рукой на какой-то предмет, оказавшийся чашей весов. Это замечает работник почты и поднимает крик. Меня арестовывают и обвиняют в том, что я пытался что-то украсть. Какая-то «тройка» из двух человек допрашивает меня. Объясняю, что я профессор и у меня нет никаких резонов что-либо красть, да и на весах ничего и не лежало, я непроизвольно облокотился. Один из следователей перебивает меня: «Как вы попали в тюрьму?» Всё поплыло в моём сознании. Действительно, как же я оказался в тюрьме? Мои судьи ушли. Я жду приговора и думаю: «Значит, когда я был на свободе, я тоже был в тюрьме, но не замечал этого. Я понял это только оказавшись арестованным. Наверное, эта почта обслуживает всех: и арестантов, и нет. Но ведь Гамлет говорил: „Весь мир тюрьма, и Дания худшее из её подземелий“. Может, я живу в этой Дании, если не могу отличить свободу от неволи, почту, связывающую людей, и тюрьму, отгораживающую человека от остальных…»

Как же глубоко в подсознание вошла несвобода, если снятся такие кафкианские сны.

В 1964 году за публикацию своих книг на Западе арестовали писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Я был в числе шестидесяти двух писателей, подписавших протест против этой неосталинской акции. В начале апреля 1966 года с трибуны XXIII съезда автор «Тихого Дона» клеймил авторов письма: «Мне стыдно не за тех, кто оболгал Родину и облил грязью всё самое светлое для нас. Они аморальны. Мне стыдно за тех, кто пытался и пытается брать их под защиту, чем бы эта защита ни мотивировалась. Вдвойне стыдно за тех, кто предлагает свои услуги и обращается с просьбой отдать им на поруки осуждённых отщепенцев… И ещё я думаю об одном. Попадись эти молдчики с чёрной совестью в памятные двадцатые годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а „руководствуясь революционным правосознанием“, ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни! А тут, видите ли, ещё рассуждают о суровости приговора». Съезд бурно и продолжительно аплодировал.

Когда я вспоминаю эти слова, мне трудно поверить, что сказавший их человек был автором «Тихого Дона», показавшим трагедию братоубийства в гражданской войне.

Удивил меня и директор Института мировой литературы Борис Сучков, сам побывавший в тюрьме. Он истерично на меня кричал, а потом объявил, что я уволен. Увольнение не состоялось — видимо, инстанции не хотели дополнительного шума. А разгадка непохожести Сучкова на самого себя, возможно, как раз в том, что, находясь на вершинах жизненного успеха и будучи законопослушным гражданином, он боялся умереть в тюрьме.

Хочется верить, что скоро нам перестанут сниться кафкианские сны и приходить в голову формула страха Сучкова.

Арестовали Синявского. Вызвали тень Сталина и спросили, что с ним делать.

— Это какой Синявский? Радиокомментатор?

— Нет, товарищ Сталин, литературовед.

— Зачем нам два Синявских?

— Выпустили Хемингуэя.

— Сейчас многих реабилитируют.

— За что получил семь лет?

— Ни за что.

— Врёшь. Ни за что меньше десяти не давали.

Фельетонист газеты «Правда» Рыклин рассказывал: «В начале 30-х годов состоялась встреча журналистов с руководителями партии и правительства. В конце её мы коллективно сфотографировались, и я был запечатлён рядом с вождём.

Шли годы, и шли аресты. Хранить фотографии врагов народа было опасно. И я начал резать: брал в руки ножницы и отхватывал то одного, то другого. Вожди и журналисты постепенно исчезали с фото. В конце концов остались только Сталин и я. После XX съезда я отрезал Сталина и остался один».

На закате сталинской эпохи литератор и следователь по особо важным делам Лев Шейнин был арестован. Его допрашивал Рюмин, и Шейнин начал подписывать длинные и пёстрые списки «космополитов». Смерть Сталина вызволила Шейнина из тюрьмы и отправила туда Рюмина.