Юрий Борев - Фарисея. Послесталинская эпоха в преданиях и анекдотах

Критик Тарасенков дружил с Пастернаком, знал и любил его стихи. При этом — надо значит надо — опубликовал в «Культуре и жизни» разгромную статью. Встретившись с Пастернаком, Тарасенков не решился протянуть руку, но Пастернак с доброй улыбкой заметил: «Толя, не стесняйтсь, вы же не человек, а бобовое».

Говорили, что году в 1913-м Пастернак издал сборник переводов грузинских поэтов, где были стихи и молодого Сосо Джугашвили, и будто бы поэтому Сталин его не арестовал. Это попытка упрощённо объяснить отсутствие традиционного финала в традиционном противоборстве тирана и поэта. Парадокс судьбы Пастернака в том, что, выстояв в сталинскую эпоху, он был надломлен и погиб в хрущёвскую. Пастернак говорил: «Раньше нами правил маньяк и убийца, а теперь невежда и свинья».

В 1957 году «Новый мир» принял к печати «Владимирские просёлки» Владимира Солоухина. Редактор Кривицкий выбросил из текста некоторые куски, особенно те, где речь шла о религии. Когда Солоухин стал возмущаться, Кривицкий аргументировал:

— Отец! Ничего не поделаешь! У нас церковь отделена от государства, а литература присоединена к нему. Отец! Ты хорошо знаешь деревню. Подумай и напиши нам, например, что бы ты сделал, если бы был министром сельского хозяйства.

— Ничего.

— Ну хорошо, не министром, а богом.

— Тогда бы я начал не с сельского хозяйства.

Докладчика спрашивают:

— Почему вы говорите одними цитатами? У вас что, своего мнения нет?

— У меня есть своё мнение, но я с ним не согласен.

Когда два критика спорят о литературном произведении, возникает не менее трёх мнений.

Автор четверостишья, кажется, Александр Раскин оно настолько метко, что отделилось от автора и воспринималось как фольклорное.

Сталин рассматривал произведения искусства с социально-прагматической, сиюминутно-политической точки зрения: а нужно ли сегодня такое произведение? Сам того не подозревая, он явился прямолинейным последователем Сократа, для которого прекрасное есть полезное. Корзина с навозом прекрасна в том отношении, в каком она полезна. Именно поэтому вождю нравились пьесы Суркова и Софронова.

Сталинскую эстетику исповедовал главный редактор «Огонька» Всеволод Кочетов, утверждавший, что главное в искусстве не «как», а «что», то есть о чём, тема, содержание. Другой принцип — не только «что», но и «как» — лежал в основе редакционной политики «Нового мира» Твардовского. Конфликт «Нового мира» и «Октября» был главным событием литературной жизни 60-х годов и всячески раздувался и эксплуатировался хрущёвской, а затем и брежневской администрацией.

В конце 20-х годов Михаил Булгаков сжёг свой дневник, но копия сохранилась в архиве МГБ.

Что бы делали историки русской литературы, не будь она любимейшим предметом полиции? Сколько бесценных сведений было бы утрачено безвозвратно. Да здравствует цензура! доносы! донесения! досье! негласный надзор! и другие источники!

Василий Гроссман, впервые в литературе сопоставивший образы Сталина и Гитлера, отдал свой роман «Жизнь и судьба» в «Знамя», возглавляемое Вадимом Кожевниковым. Из редакции журнала рукопись попала Куда Следует, и в доме Гроссмана был устроен обыск. Все экземпляры рукописи были конфискованы, и книга не дошла бы до читателя, если бы предусмотрительный автор не хранил какие-то экземпляры вне дома.

Физик Ландау сказал об «Ухабах» Тендрякова: «Вот, говорят, это вещь о бюрократизме, а по-моему, это современное „Путешествие из Петербурга в Москву“.

Встречи Хрущёва с писателями: ухрущение строптивых.

Алогизмы цензуры. Из Фильма Балтера — Калика „До свидания, мальчики!“ вырезан иронический эпизод стахановского движения: рабочие везут на тачках песок, перевыполняя норму. Такой же эпизод, но героически преподнесённый, стал содержанием фильма Швейцера „Время, вперёд!“.

Имея в виду отрицательную рецензию на роман Аркадия Первенцева в „Новом мире“, критик Людмила Скорина сказала: „Так на барских конюшнях секут наших лучшим писателей“. Сегодня романов Первенцева не осталось в литературе, и заступничество за него интересно лишь как факт литературного процесса.

Талантливый театральный критик Володя Саппак всегда жил бедно. Однажды после какой-то удачной статьи его пригласили в одно издательство на триста рублей. Он ответил: „За триста надо служить, а я не хочу“.

Булгаков любил напевать: „Он рецензент — убей его!“

— Вы писатель или читатель?

— Я цитатель.

На воротах дачи одного критика в Переделкине висела фанерка: „Осторожно: злая собака“. Кто-то дописал: „…и беспринципная“.

Критик Аркадий Белинков читал мне когда-то из своего дневника. Помню, там было такое место: „Входа нет“, „Выхода нет“ — надписи в метро. Это образ безысходного абсурда нашей эпохи». И ещё такое. «Приходил ко мне электрик. Я спросил: „Почему лампочки в туалете и ванной перегорают чаще, чем в комнате, хотя горят меньше?“ Он ответил: „Потому что их часто включают и выключают“. Эти лампочки живут в стрессовой ситуации. Так и современным людям не дано прожить свой век».

Умный и жёлчный, Белинков подчинил свой яркий литературный талант политическим страстям. Он был непримиримым большевиком-антисоветчиком. Во время туристской поездки в Югославию он сбежал в Италию, оттуда в США и стал требовать от властей и частных лиц средств для издания журнала типа герценского «Колокола». Но оказалось, что и в зарубежье до его высоких антикоммунистических замыслов никому нет дела. Он вынужден был бороться уже не только с коммунизмом, но и с американским равнодушием и в конце концов умер от напряжения этой борьбы.

Из выступления: «За годы советской власти наша Тульская писательская организация выросла и окрепла. А до революции здесь работал только один писатель — Лев Толстой».

Корней Чуковский был добрым, но очень ядовитым человеком. В 1964 году в Переделкине я подарил ему свою только что вышедшую книгу «Введение в эстетику». Он тут же наугад открыл книгу и патетически зачитал один из теоретических трюизмов, неизбежных для такого рода изданий: «У всех форм общественного сознания единый путь познания действительности». Писатели, окружившие нас в вестибюле Дома творчества, веселились. Корней Иванович перевернул страницу и зачитал ещё одну цитату: «Художественный образ — единство рационального и эмоционального». Я был карасём на сковородке. Корней Иванович перевернул ещё страницу… и замер, перечитал и сказал: «Вот это да!» И уже совершенно серьёзно прочитал: «…Л. Эльсберг в обширном труде „Вопросы теории сатиры“ по поводу одной из проделок Остапа Бендера в „Двенадцати стульях“ разражается таким далеко идущим рассуждением: „Союз меча и орала“ выглядит только комично и совершенно не опасно. Конечно, в происках отребья, так или иначе связанного с белогвардейщиной или симпатизировавшего планам капиталистической реставрации, было немало жалко-комического (!), но (?) изображать все эти махинации как шутливую пародию на настоящий заговор — значит быть чрезмерно односторонним. Правда, нельзя забывать о том, сто в романе пресловутый „Союз“ является всего-навсего плодом мистификаторских шантажистских талантов и усилий Бендера (!), однако (?) отражение деятельности антисоветских элементов лишь в таком невинном виде как раз и свидетельствует о том, что сатирический принцип проведён в этом произведении недостаточно последовательно» Конечно, жалко, что И. Ильф и Е. Петров не прошли профессионального обучения у Я. Эльсберга. Он мог бы преподать прекрасный урок превращения милого ловкача Остапа Бендера в крупного заговорщика, организатора «деятельности антисоветских элементов».