Юрий Борев - Фарисея. Послесталинская эпоха в преданиях и анекдотах

Самый длинный анекдот: принятая на XXII съезде КПСС программа строительства коммунизма.

Ввыступая на высшем партийном форуме, академик Юдин брякнул: «…партия Ленина — Сталина». Спохватился и стал рассуждать о том, что до революции после такой оплошности стрелялись, но сейчас новое, демократическое время, и оно простит оговорку.

Не вспомнил академик более близкие времена, очень даже строгие.

Старушка из Базанчи услышала, что летает спутник Земли с первой космической скоростью, и поинтересовалась:

— А от Нальчика до Базанчи он может долететь?

И была очень удивлена, что может.

Хрущёв решил выпустить новый заём и предложил Рабиновичу тысячу рублей за его название.

— Мало, — сказал Рабинович.

— Пятнадцать тысяч.

— Мало.

— Двадцать тысяч.

— Мало.

— Это вымогательство!

— Вот вам и название.

— Почему ликвидировали Карело-Финскую республику.

— Во-первых, чтобы улучшить отношения с Финляндии, а во-вторых, потому, что в этой республике жил лишь один финн — фининспектор Финкельштейн.

Виктор Шкловский, Арсений Тарковский, Валентин Катаев, Илья Сельвинский, Корней Чуковский и немногие другие в 50–70-е годы были нитью, соединяющей нас с «золотым» и «серебряным» веком русской культуры. Они несли с собой живую историю вместо того суррогата, который нам предлагал «Краткий курс».

У Шкловского есть понятие гамбургского счёта. Силачи, выступая на арене, нередко только делают вид, что борются всерьёз, — исход поединка определяет коммерция. И лишь раз в году, в Гамбурге, они встречаются для честной борьбы, и каждый равен себе. Гамбургский счёт, по Шкловскому, это реальное достоинство человека без скидки на обстоятельства.

В пору борьбы с космополитизмом Симонов использовал метафору Шкловского, чтобы заявить, что критики-космополиты действовали по принципу двойной бухгалтерии. После этого высказывания Шкловского больше десятй лет не печатали, и он до конца жизни не простил Симонова.

Я слышал от Шкловского такие рассуждения:

«Дорога в великую литературу лежит через великую философию.

Дорога к себе сложна. Нужно найти своё сердце».

Маяковский говорил:

«Я сумел научиться не писать обыкновенных стихов».

Надо дотерпеть: Эйзенштейн снимал «Стачку»: первый эпизод — плох, второй — плох, третий — замечателен.

Платонов говорил: «Я ничего не член».

Трагична жизнь поэта в России. В XX веке тем более. Анны Ахматовой — особенно. Муж расстрелян. Сын сидел. Её с высшей — державной трибуны один из лидеров страны втаптывал в грязь. Когда поэт Евгений Винокуров посетовал, что его поносил какой-то критик, Ахматова ответила: «Меня Жданов публично блудницей назвал — и то ничего». Сочинить такую трагическую биографию великой поэтессе могла только советская власть. Каждая деталь этой поэтической жизни полна социального смысла и имеет общекультурное значение.

Арсений Тарковский рассказывал: «Анна Андреевна говорила мне: „Мы с вами ахматовцы, а не цветаевцы“.»

Ахматова относилась к Цветаевой более сдержанно, чем Цветаева к Ахматовой. Цветаева боготворила Ахматову, но иногда прятала это за иронией. После чудного вечера взаимного чтения стихов, обожания, обмена подарками (были отданы чёрные африканские бусы, а взамен — дорогое кольцо) Цветаева сказала:

— Анна Андреевна, вы самая обыкновенная дама из флотского экипажа. (Имелись в виду жёны и дочери морских офицеров.)

Ахматова говорила:

— Когда на улице кричат: «Дурак!» — не обязательно оборачиваться.

Ахматова читала свои воспоминания о Модильяни Тарковскому. Они ему не понравились, и он резко высказался, расстроился и ушёл. Неделю мучился своей нелюбезностью. Через неделю Ахматова позвонила:

— Мы не должны ругать друг друга, мы должны друг друга поддерживать.

Работая над книгой «Поэзия русского империализма», профессор Волков попросил у Ахматовой личный архив Гумилёва. Ахматова сказала:

— А ведь этого Волкова кто-то за человека считает и кто-то вложил паспорт в его волосатую лапу.

В 1962 году члены Политбюро получили текст повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича».

На заседании Хрущёв спросил:

— Печатать или не печатать?

Все промолчали.

— Ну, что ж! Будем решать по пословице: «Молчание — знак согласия».

«Один день Ивана Денисовича» Солженицына понравился Ахматовой. О её же «Реквиеме» он сказал: «Это была трагедия народа, а вы пишете о трагедии матери и сына».

Я полагаю, что это высказывание порождено недопониманием особенностей лирического мышления, способного через личную судьбу поэта выйти на эпическое раскрытие судьбы народа:

После публикации «Одного дня Ивана Денисовича» Николай Грибачёв сказал, что Солженицын — яркий метеорит, мелькнувший на ночном небе.

В России поэзия имеет реальное значение и авторитет. В России стоит быть поэтом. За это убивают.

В конце 60-х годов я приехал в Ташкент оппонировать кандидатскую диссертацию. При оформлении в гостиницу мом сопровождающие обнаружили, что защита происходит день моего рождения. И в знак признательности председатель учёного совета подарил мне тюбетейку и изящный блокнот — дневник Ильи Сельвинского, забытый поэтом в ташкентской гостинице. Его уже не было в живых, и с тех пор я храню этот дневник у себя. Вот некоторые выдержки из него.

Когда-то секретарь Краснопресненского райкома Москвы Лиховенков сказал: «Вот тут поэты жаловались, что нельзя писать о любви. Можно писать о любви, нужно писать о любви, но только о любви к товарищу Сталину».