Иван Фирсов - Лазарев. И Антарктида, и Наварин

До заката солнца всматривались в свинцовые волны десятки пар матросских глаз, отыскивая товарищей. На этот раз море не выдало своей тайны, похоронив навечно без каких-либо следов весь экипаж шхуны «Стрела».

За вечерним чаем продрогший за день Лазарев после долгого молчания высказал командиру свое мнение:

— Вы знаете, Шалухин весьма исправный офицер и опытный моряк, и я уверен, что с его стороны упущения никакого не было. — Адмирал помолчал минутку-другую. — «Стрела» на Лодейном поле строена. Тамошние подрядчики мне знакомы, мастерят абы как, часто на авось. Полагаю, в носовой части брештуки были худо закреплены, от жестокой качки шпунтовой паз отошел, обшивка развалилась. Много ли воды надо, нос ушел под воду минутами, и каюк. — Лазарев вздохнул, перекрестился. — Людей жаль.

На следующий день на «Марии» корабельный священник служил панихиду по погибшим.

Из рапорта в Главный морской штаб:

«Принадлежащая же к вверенному мне отряду шхуна «Стрела» в бурную ночь 20 числа прошедшего августа месяца со мною разлучилась, и с того времени после многих и тщательных поисков отыскать оную не могли, о чем инспекторскому департаменту Главного морского штаба сим честь имею донести…

На исходе осени на Кронштадтский рейд возвратились остатки эскадры Гейдена. Корабли один за другим под буксирами втягивались в военную гавань. Снялся с якоря и линейный корабль «Фершампенус». Едва он начал движение, вдруг из кормовых люков повалил дым. Сильный ветер в корму погнал огонь по палубам в нос, и через полчаса полыхала уже вся верхняя палуба. Сухие мачты и реи вспыхивали словно спички прогорая, падали на охваченную пламенем палубу. Через пару часов над водой горел остов корабля, доходя до уреза воды. Пламя само собой затихло, а внутри через притопленные порты налилась вода. Как только начался пожар, горящую громадину оттащили на буксирах к Толбухину маяку и приткнули к мели. Вместе с кораблем сгорели все отчетные документы по денежным расходам за пять лет плавания эскадры в Средиземном море.

Когда Меншиков доложил о пожаре царю, он нахмурил брови.

— Знаю этих подлецов. Небось спалили вместе с кораблем все отчеты по расходу казенных денег. Поручи Лазареву разобраться досконально и отыскать виновных.

В начале октября в Кронштадт вдруг наведался царь. Лазарева вызвали к командиру порта.

— Ну как, расследовал, коим образом корабль сожгли? — спросил с ходу Николай.

— Корабль сгорел, ваше величество, видимо, по неосторожности обращения с огнем в топке печки жилой палубы.

— Я тебе еще раз говорю, корабль сожгли?!

Лазарева сверлили в упор немигающие оловянно-серые глаза императора. По характеристике Герцена его физиономия напоминала «остриженную и взлызистую медузу с усами, и он испробовал беспрестанно, имеет ли его взгляд свойство гремучей змеи — останавливать кровь в жилах». Такое непросто выдержать.

— Ваше величество, — спокойно ответил адмирал, — я не сказал «сожгли», а утверждаю, что корабль сгорел.

«Однако этот Лазарев — кремень», — мелькнуло у императора. Не разжимая губ, он кивнул на дверь, и Лазарев, поклонившись, вышел.

Перед Рождеством Лазарев получил два письма. Первое от Шестакова. Тот, как обычно, описывал свое житье-бытье, службу в уездном суде, заодно просил разузнать, как ведут себя его сыновья Николай и Иван в Морском кадетском корпусе. В первый же наезд в Петербург Лазарев зашел в Морской корпус, Крузенштерна не было на месте.

— Дома отлеживается их превосходительство, похварывает он частенько, — доложил его помощник.

Из разговоров со старым знакомым, преподавателем Марком Филипповичем Гарковенко, Лазарев понял, что Шестаковы успевают и ведут себя, как и все другие кадеты.

— Балуют, Михаил Петрович, как все школяры, звезд с неба не хватают, однако к экзаменам на гардемаринов допущены.

Для большего успокоения заехал домой к Крузенштерну. С ним отношения были дружеские. Крузенштерн то и дело упрашивал Лазарева взять на его корабли для практики гардемарин. Лазарев любил возиться с гардемаринами, гонял их по марсам и салингам. В последнее плавание на борт «Марии» взял шестерых.

Крузенштерн оказался более откровенным, побранил старшего, Шестакова Николая…

Отмечали новогодний праздник поздравлением Андрея. В самый канун Нового года ему присвоили звание контр-адмирала.

— Очередь за тобой. — Андрей хлопнул по спине Алексея. — Просись на корабли, пока здоровье позволяет. И деткам подмога будет. Твои аксельбанты доходов великих не приносят.

Алексей почесал затылок.

— Я и сам подумываю, тем паче государь, слышно, обещает жалованье корабельным офицерам прибавить. Одни квартиры половину довольствия отнимают.

— Поспешай, не упусти своего. Нынче на Балтике корабликов каждый год прибавляется полдюжины. А как наш дружок Авинов проживает в теплых морях? — Андрей вопросительно посмотрел на Михаила. Средний брат согнал с лица улыбку.

— Письмо его получил перед Рождеством. Александр не из хлипких людей. Пишет, что Грейг принял его очень плохо и относится скверно. Якобы вокруг себя собрал компанию нечистых на руку. Службу не радеет, все какие-то комбинации проворачивает с казенными деньгами.

Михаил отпил из бокала.

— Хочет Авинов проситься оттуда обратно на Балтику.

— Э-хе-хе, — запричитал Андрей, — везде нашему брату лямку тянуть непросто. Возьми меня. Добро в прошлую кампанию пофартило великую княгиню Елену Павловну сопровождать в Плимут с отрядом. А так жди, когда Моллер тебя заметит.

Алексей ухмыльнулся:

— Он многое не примечает. Братца его в свое время с треском из Кронштадта потурили за воровство, судить хотели. Однако Моллер сумел государя уломать. Честь по чести уволили в запас. Кстати, Мишенька, что у тебя стряслось с государем? Весь Кронштадт о том по углам шепчется, а мы не ведаем.

Видимо, саднила эта встреча до сих пор, и Михаил досадливо отмахнулся, но все же сказал:

— Разговор был нелицеприятный, государь гневался не по справедливости. Ну, а вы меня знаете. Я на попятную в вопросах чести не пойду. — Он замолчал, поднял бокал. — Нам, браты, главную цель жизни не прохлопать попусту, Отечеству радеть сколь можно. В свое время Великого Петра не стало, а Россия-то живет. Тост за державу.

Первое письмо в новом, 1832 году Михаил отправил в деревеньку Смеловку, Шестакову. Начал он с ответа на просьбы дружка: «…виделся я с Крузенштерном или, лучше сказать, ездил к нему, ибо он очень болен. Ты можешь быть покоен нащет твоего Николеньки — правда, что подозрение в обругании учителя сильно пало на него, но от экзамена в гардемарины он не устранен, и оба недели две как начали экзаменоваться. Крузенштерн об них относится, что прекрасные мальчики». А вот и главная новость для друга: «Теперь скажу кое-что про себя, и, верно, ты удивишься: я сверх всякого чаяния, и в особенности против желания моего, назначен начальником Штаба Черноморского флота! Как князь Меншиков и другие ни старались назначение сие переменить, но не удалось, и я должен ехать непременно. Отложена только поездка до мая месяца, чтоб дать мне время кончить некоторые поручения, а потом, так сказать, в шею «ступай куда хочешь и как хочешь». Мне поручено было исправить штаты по вооружению, снабжению и пр. пр. флота и морской артиллерии по всем частям, и признаюсь тебе, сожалею, что не удастся, хоть им и кажется, что к маю можно как-нибудь кончить». Хотелось излить душу о своих перипетиях с императором, но воздержался и написал коротко: «Может быть, ценю познания свои по сей части слишком высоко: меня увлекла откровенность к старому сослуживцу. Петр умер, а Россия осталась же». О новом назначении с ним никто не говорил, но ему не совсем по душе, работа-то канцелярская, с бумагами. «Я попал в сети, крайне для меня неприятные и черт знает еще что? Я намерен, однако ж, придержаться пословицы, что: «Бог не выдаст — так свинья не съест (как сказал мне дурак один армейский офицер, когда приглашен был к вельможе на обед!) Вот тебе после неприятного и смешное.