Иван Фирсов - Лазарев. И Антарктида, и Наварин

— Айда ко мне, я в тридцать третьем!

Усадив Федора на диван, послал за шампанским.

Друзья с жадностью разглядывали друг друга.

Первым заговорил Матюшкин, вспомнил о Средиземном море, о повстанцах в Греции, похвалился:

— Ты знаешь, греки к нам благоволили, меня с другими нашими пожаловали в почетные граждане.

Пушкин неожиданно согнал улыбку, слегка нахмурился.

— Откровенно скажу тебе. К делам греков пропал интерес из-за их распрей междоусобных. В свое время я знавал Александра Ипсиланти коротко, тяготел к его восстанию, сопереживал. На деле люди они оказались самолюбивые и легкомысленные. Увлекаются пышными словами, а на них возложена обязанность защищать свободу.

Пушкин устало махнул рукой, оживился, когда Матюшкин сообщил, что переводится на Черное море.

— О, сие прекрасно. Я в тех краях бывал, гостил у Раевского в драгунском полку. Потом у Паскевича виделся с Вольховским, «Суворчиком» нашим. Завидую тебе, ты с ним, быть может, свидишься. Я — как знать.

Федор не успел ответить, а Пушкин заговорил о другом, но близком:

— Прошлой осенью, на балу у Бутурлиных, подходит ко мне секретарь английского посольства и спрашивает: «Зачем у вас флот в Балтийском море? Для безопасности Петербурга? Но он защищен Кронштадтом». Повел меня в кабинет Бутурлина, там карта, а он говорит: «Долго ли вам распространяться? Ваше место Азия».

Матюшкин внимательно слушал, высказал свои суждения:

— Англичане нас всюду отваживают. Помнится, я еще слыхал на Камчатке. Об этом сказывал Василий Головнин, царство ему небесное, на своей спине испытал британское гостеприимство у Доброй Надежды. И нынче на Черном море, слухи ходят, шпильки нам всюду вставляют.

Разговор незаметно перешел на житейские темы. Матюшкин не спрашивал, а Пушкин сам признался, что тяготится милостью царя, камер-юнкерством. Видимо, давно наболело:

— Мне уже, слава Богу, за тридцать, а вынужден на всех церемониях с безусыми юнцами присутствовать. Благо бы так, а то еще и на званых вечерах, церковных службах обязан бывать в мундире. Государь каждый раз пеняет. — Пушкин вдруг прервался и заговорил опять о море: — То ли дело у тебя. Вольная стихия, море — сам когда-то мечтал в дальние страны уплыть.

Федора поразило вдохновение, с которым отзывался Пушкин о его давней страсти, и он тоже поделился мыслями:

— Понимаешь, Александр, наблюдая долго жизнь моряков, пришел к выводу, что флот — большая сила в обществе, несет в себе, по сути своей среды, заряды демократизма и свободы.

Внезапно Пушкин остановил друга. Вспоминая, продекламировал знакомые Федору строки:

Лицейскую годовщину 1834 года друзья проводили, как всегда, без посторонних, на этот раз без многословных традиционных протоколов. Видимо, суровые времена не поощряли делиться сокровенными мыслями о безрадостных событиях.

Вскоре после этой встречи Матюшкин на перекладных, нигде не задерживаясь, по зимнему тракту спешил в Николаев. Лазарев был рад встрече с ним. «Браилов», куда назначили командиром Матюшкина, только заложили на верфи в Севастополе.

— Повезло вам, командирскую должность испытаете от киля до клотика, прежде чем в море выйти. Не токмо досконально постигнете все части по корабельному строительству, но и как дитятю пестовать будете, по себе ведаю. Пока что располагайтесь у меня во флигеле.

Вечером он пригласил Матюшкина на чашку чаю. Жил по-холостяцки, с денщиком Егором Киселевым. Разговорились о петербургских новостях. Матюшкин восхищался недавно изданными записками Беллинсгаузена — «Двукратные изыскания в Южном Ледовитом океане».

— Сочинение сие, к сожалению, весьма дурным полурусским слогом написано, к тому же заполнено всякими пустяками. — Лазарев открыл книгу на закладке. — Поглядите, слог в моем донесении к Беллинсгаузену изменен совершенно, а кто взял на себя это право, не знаю. Видимо, виноват Кутузов — отдавал сочинение в разные руки. А зря, — Лазарев покачал головой, — повествование сие о весьма любопытном, со многими опасностями сопряженном путешествии.

Невольно вспомнились недавние письма из Казани от Симонова и Галкина. Все эти годы он не терял связи с товарищами по ледовитому вояжу. Галкин делился грустными новостями — тяжело заболел старший сын. Как мог, Лазарев подбодрял его…

Матюшкину пришли на ум его записки о Северной экспедиции. Раньше он об этом никому не говорил:

— У меня, Михайло Петрович, тоже неувязка с Врангелем вышла. Вояж-то мы вместе совершали и порознь большую часть. Однако получилось, что все заслуги Фердинанду приписали. Хотя сам идею о существе неведомой земли я ему первый высказал. Да и записки мои где-то в сундуках пылятся.

В разговоре Федор упомянул Пушкина, погрустнел.

— Виделись с ним довольно редко, я в вояжах, да и Александр в отдаленных местах пребывает часто. Нынче осенью наконец-то встретились. В октябре стараемся быть вместе.

— Как же, как же, — Лазарев оживился, — помню, в Кронштадте брат Алексей читал список стиха Пушкина о сей встрече, там и вас помянул поэт. — Он достал из шкафа сафьяновую тетрадь, полистал.

— А вы, Федор Федорович, так семьей и не обзавелись?

Матюшкин слегка покраснел, смущенно улыбнулся.

— Все недосуг, Михаил Петрович, да к тому же примерность ваша достойна… — Оба рассмеялись.

На следующий день Матюшкин провожал адмирала. Командующий спешил в Севастополь — готовить флот к боевой службе на востоке Черноморья.

Ощетинился флот не только в сторону Босфора. На другом краю моря кипели страсти Кавказской войны.

Увы, тот же Нессельроде настоял три года назад на разрешении торговли с горцами Черноморского побережья, для умиротворения последних. В разгар первой же кампании 1834 года Авинов доложил Лазареву обстоятельную записку командира брига «Пегас» капитан-лейтенанта Владимира Полянского.

— Погляди, Михайло Петрович, сия докладная стоит многих заумных докладов. Полянский излагает убедительно все недочеты, без прикрас. Наиглавнейшее — дает прекрасную практику, как выправить положение.

Лазарев быстро просмотрел десяток листов убористого текста.

— Добрая записка, он в самом деле дает дельные советы, послушай: «Дабы с большим успехом приступить к пресечению сего зла, должно, по мнению моему, те места абхазского берега, у коих более производится торговля и контрабандные суда могут останавливаться с большею безопасностью, занять укреплениями, а вместе с построением их увеличить и число крейсеров, тогда совокупным действием войск и судов всякое сношение турок с горцами может прекратиться в весьма короткое время… Чтобы уничтожить и самую отдаленную надежду контрабандистов достигнуть когда-нибудь абхазских берегов и прекратить разбой черкесских галер, должно необходимо между Гаграми и Анапою построить, по крайней мере, еще пять укреплений, а между мысом Кодором и крепостью Редут-кале хотя одно укрепление».