Виктор Сергеев - Унтовое войско

Иваны, тертые калачи, помахав на прощанье, скрылись в кустах.

В мае Мансуров и Лосев засобирались домой. Как ни отговаривал их Цыциков, они стояли на своем.

— Пойми ты… Невмоготу тут сидеть. Моченьки нет. Вша заела, конина в горло не лезет. В Кордоне у нас жены, детки, родители престарелые. А тут высыхаем с тоски.

— А как заарестуют?

— Мы в хребте отсиживаться будем. Домой ночами, когда уж… не часто.

— Полиция не дурнее вас.

— Можа, помилование выйдет?

— Ждите, когда у зайца вырастут рога, на курьих яйцах — волосы.

— Да уж как-нибудь. Поживем… Можа, на Амур махнем. Тамотко, в глухомани, в неразберихе заселения затеряемся и незаметно где-либо вылезем, приткнемся. Еще есть такая надежа… Народишку недовольного жизнью полным-полно. Что по тюрьмам, что по деревням и заводам. Вдруг да объявится всенародно новый атаман Пугач, позовет всех страждущих да обиженных идти смертным боем на мироедов, заводчиков, на царя. Пошли бы и мы к тому атаману, ежели давал бы он народу волю и землю, заводы и рудники.

— Об таком атамане нигде не слыхать, — ответил Цыциков.

— Пойдем искать.

— Я вышел из Нарин-Кундуя… Там отец, мать схоронены. Там Цыциковым нарекли меня. От рода Цыциковых не откажусь, от Нарин-Кундуя не откажусь. Там буду искать долю.

— Один в поле не воин.

— Сильный охотник охотится в одиночку, — отрезал Цыциков.

— Ну-ну…

В день их ухода Мансуров отозвал Цыцикова:

— Сам-то все ж чео надумал? Не вечно же тут околачиваться.

— Скоро уйду в степи. Без следа на снегу, без имени на бумаге.

— Убивать станешь?

— И убивать… Клятва на мне — закон.

— Убийством не угодишь богу милосердному!

— У меня бога нет. Не крещеный. Своей иордани нет.

— Тебе так и так — виселица. На Каре. Мятежная твоя душа.

— Убью, кого надо. Прощусь, с кем надо. Упаду с быка — подставит рога, упаду с коня — подстелет гриву.

— Вот ты какой! — вздохнул Мансуров.

Уходя к ожидавшему его Лосеву, он все спрашивал себя: «Внушил ему кто, че ли, убивать-то?»

Цыциков, служа кучером у Дампила, видел Бадаршу в Хоринске вместе со стражником. И когда стражник валялся у него в ногах, прося не убивать его, Цыциков спросил про Бадаршу, и тот сознался, что Бадарша — лазутчик ургинского амбаня-монгола, что за этого лазутчика власти могут даровать ему, Цыцикову, жизнь. Стражник выдал и время, и место перехода границы Бадаршой.

«Вот какой сатана! — подумал Цыциков о Бадарше. — Свои же буряты выкормили этого теленка, а он теперь нашу бурятскую юрту поломать собрался».

…Цыциков, как стемнело, перебрался на остров Дархан и там залег в кустах черемухи. С собой он взял лук и нож. Стрелять на границе из ружья — лучше поопастись.

Мышь, которой суждено погибнуть, играет с хвостом кошки… Так и вышло.

Бадарша появился в лодке при предрассветных сумерках. Булькнуло чуть слышно весло… Черная длинная тень скользнула из-под тальниковых зарослей, днище лодки скрежетнуло по гальке. Покойно звенели комарики над самым ухом Очирки.

В излучине Чикоя Бадарша, затопив лодку, полез на берег. А стрела Цыцикова уже выбирала его черную согнутую спину, хорошо видимую при луне. Ее наконечник, покачнувшись, замер… И надо же было Бадарше поскользнуться. Стрела лишь задела его плечо. Черная спина нырнула в кусты…

«Что же Бадарша? — рассуждал огорченный Цыциков. — Пытается, поди, определить, откуда стреляли. Чтобы еще раз не подставить спину… Это так. А думает ли он о пограничниках? Бадарша знает: те давно подняли бы шум. Но шума нет, и Бадаршу, как-никак, мучает вопрос: «Кто стрелял? Если не пограничники, то кто? Может быть, случайно забредший сюда охотник? Померещилось, что лось лезет из воды?.. Если охотник, то можно спокойно уходить, минуя Шарагол, в Хатасажские горы». А что делать ему, Цыцикову? Ждать? Только ждать! Бадарша не двинется никуда, пока не убедится, что сзади никто ему не угрожает. В воду он сразу не пойдет, будет выжидать, ему надо перейти протоку. На протоке его и убить».

Проглядно выдвинулась серая кайма кустов над тускло блестевшей водой. Рассвет наползал с гор, клубился туман по высокой осоке. В глазах у Цыцикова дрожали кусты, двоилась стремнина. «А может, он уже ушел через Чикой на пост к Ван Чи? Не-ет, не мог».

Бадарша появился на протоке под самое утро. Поверив, что по нему стрелял охотник, он спустился в воду, держа перед собой куст ивняка. Прикрываясь им, как щитом, он быстро добрался до берега, и тут, при выходе из воды, стрела Цыцикова настигла его. Бадарша ступил несколько шагов, окрашивая кровью траву, и, ухватившись за лиственку, какое-то время боролся с беспамятством. Обернувшись, Бадарша смотрел вдоль протоки, чтобы увидеть своего убийцу. Он стоял на коленях, держась за ствол лиственки, и все продолжал ждать, когда появится стрелявший.

Цыциков долго не подходил к убитому, зная, что на границе для обережи себя лучше подождать, чем поспешить. Кто спешит, тот голенище себе изорвет… Убедившись, что он ждал достаточно, что даже сороки улетели с берега, Цыциков спустился по косогору.

Бадарша лежал, уткнувшись лицом в неуклюжий стебель петрова креста, покрытый засохшими бледными чешуйками. Рука его цепко держалась за дерево. Даже в смерти он не захотел расстаться с теплой и шершавой корой лиственки. Устоявшаяся желтизна разлилась по лбу и щекам Бадарши, а глаза все еще были раскрыты, словно ему и сейчас надо было видеть стрелявшего.

Носком унта Цыциков повернул убитого на бок. Неуклюжий стебель сломался, пряча под сырой лесной подстилкой клубок скользких, как змеи, корней-отростков.

Нелюдимая и одинокая жизнь Бадарши оборвалась на усохшем стебле неприметного и самого потаенного в лесу петрова креста, въевшегося глубоко двоими толстыми присосками в корень исхудалой и кривоствольной лиственки.

Цыциков огляделся вокруг и понял, что Бадарша привел его в лесной лог Зэльши-Хатун. «Ну да… Когда-то здесь казаки закопали шаманку Зэльши-Хатун. Вот он, чуть приметный ее холмик, осевший от ветров и дождей. Под ними кости зловещей колдуньи. Проклятое место!» Цыциков вспомнил, что этого лога давно уже люди избегали. Нарин-кундуйцы не пасли здесь скот, не ставили ловушек на зверя. Даже сторожевые казаки, едучи на Чикой, не осмеливались заглядывать сюда в одиночку.

Были слухи, что душа убиенной Зэльши-Хатун вырвалась-таки из могилы и плачет, и стонет здесь по ночам. Слухи эти дошли до Шарагольской станицы, и бабы и девки перестали ходить по грибы и ягоды в поганое урочище, где ведьма кричала голосом филина.

Цыциков заметил, что стеблей и цветков шаманской травы здесь стало куда больше, чем в те годы, когда он служил в казаках.

Неуклюжие, корявые стебли, покрытые бледными жирными чешуйками, заполнили собой все полянки и косогоры. Отовсюду торчали однобокие кисти красновато-розовых цветков.