Виктор Сергеев - Унтовое войско

Вызванный для спроса Иван Кудеяров показал, что он из одной станицы с Лапаноговым и знает его предовольно, что тот годами немолод, притом часто принимает хмельные напитки, о чем и поведал он Катерине Чуркиной. После того Катерина искала встречи с ним, Кудеяровым, и бывала у казаков в казарме.

— Как же это ты так скоро решился? — спросил сотник.

— Опутала она меня, ваше благородие. Сейчас я уж точно вижу, что опутала… сладкогласная. Все смешки да улыбки, настоящего-то разговору у нас с ней и не было. Придет в казарму, походочка такая… все с подпрыгом, тут же вовсю интересничает, хохочет и шпильку подпустит: не желает быть женой Лапаногова! И клянется мне при виде казаков-свидетелей и неотступно просит, чтобы я ее взял за себя в замужество, ладой величал.

— Ну, а ты?

— А что я? — смущенно отвечал казак. — В одной просьбе ее я начально отказывал, вышучивал ее, видя скоромные шуточки, но после сего… уж по третичной ее просьбе… вижу молодость ее лет и достойные пригожества в лице и во всем теле… слов нет, хороша она… насмелился обещать взять ее к себе в жены. И в то же самое время отправился к вам, ваше благородие, для испрошения вашего… но не застал вас дома… как были вы в отъезде… и не зная о том, куда вы и надолго ли отлучиться изволили, решился положиться на вышнюю силу… от бога и идти в церковь по божьему изволению, пригласив казаков-товарищев.

— Сговор у тебя был с Катериной?

— Никак нет, ваше благородие. Так… всякие словца были, а сговора не было. Слыхом не слыхал.

Кудеяров мял в руках папаху. Порывался что-то сказать.

— Ну-ну! — ободрял его сотник.

Вестовой вздохнул, развел руками, несмело поглядел на сотенного командира.

— Я как полагаю, ваше благородие, надо бы тишком да ладком, да только сговор-то был у их благородия господина Ситникова… С Акимом Алганаевым. Их благородие господин Ситников нетрезвый был… просил Лапаногова одолжить ему денег, а тот не дал. Их благородие тогда и умыслил…

— Погоди. Сказывай по порядку. Отправился ты в церковь…

— Подваксил сапоги и отправился. Прихожу. Подгадал самое время. Народу подвалило. «Ну, — думаю, — откачнулась от меня Катерина, богачество ее прельстило». И не знаю, ваше благородие, радоваться мне или горевать. А тут шум возле аналоя. Батюшка службу остановил. Голоса слышу: «Отказалась невеста!» Лапаногов ругается, велит батюшке венчать, а их благородие господин Ситников взял Катерину за руку и повел из церкви. Народ валом повалил за ними. А я стою и не ведаю, что мне… Пробился на паперть, гляжу, а Катерину уводит жена батюшки иерея Симеона. И тут, откуда ни возьмись, вышнырнул Аким Алганаев и говорит Катерине: «По приказанию их благородия ты арестована и будешь отправлена в тюрьму». — «За что в тюрьму?» — «Или венчаться с Кудеяровым, или в тюрьму».

Это я отчетливо услыхал, и сердце мое оборвалось… А Катерина ему: «Ни с кем не хочу!» — «Пропадешь, — кричит Алганаев, — как твой отец! Смертный грех… Из тюрьмы еще никто не выходил чистеньким». И позвал ее в церковь, а жена батюшки шепчет Катерине: «Иди, так надо». Как раз тут тронул меня за плечо их благородие господин обер-офицер Ситников: «Готов ли ты обвенчаться?» Я обмер и одни звуки издаю, будто каша во рту, знамо, перепугался, дух чуть не вышибло. «Есть ли, — спрашивает, — свидетели?» «Есть», — говорю. Он потащил меня навстречу Катерине. И нас обвенчали. Все так было скоро, что я не помню, что отвечал священнику. А в то время Лапаногов продолжал выкрикивать непотребные слова. До того кричал, индо охрип, и священник Симеон приказал ему выйти вон из церкви.

— Вот и оказалось… патока с имбирем — варил поп Симеон. Ну да что же… Содеянного никак не поправишь, — задумчиво проговорил сотник. — Так уж было угодно богу. Что дальше делать думаешь, Кудеяров?

— Дозвольте отпускной билет, ваше благородие. Мать Катерины приехала…

— И что же? Как она?

— Были ахи да охи, охи да вздохи. И ох мне! И горе мне! Но не отшатнулась от меня. Остепенилась вскорости. Простила дочь свою в убегстве ее из дому, в ослушании и самовольном выходе замуж и просила меня, чтобы я съездил к ним в селение, обещала, что даст дочери приличное приданое.

— Да, сию просьбу подобает уважить. Даю тебе отпуск.

Мать Катерины, Мавра Федосеевна, была женщиной себе на уме. Она поняла, что нет никакого смысла поднимать в Нерчинске шум по поводу свадьбы ее дочери с Кудеяровым, что как бы там ни было, а надобно мириться и с Катериной, и с нежданным зятем. Она так и высказала Лапаногову: «Не взыщи, батюшко, суженого конем не объедешь. И иметь сердце на него не могу». Лапаногов начал было вспоминать обиды и повышать голос, но она ответила ему: «Это ругня, батюшко, а не речь». И больше уже не разговаривала с ним.

Катерина жила не то во сне, не то при болезненном воображении. То смеялась без видимой причины, называла мужа Иваном-царевичем, то вдруг умолкала на весь день, ходила, как неприкаянная, всякое дело валилось из ее рук.

Яким Степанович дома бывал редко, с падчерицей и зятем ни о чем важном не объяснялся, молча носил в себе свое иномыслие, но жена его видела и понимала, что Яким обескуражен и надломлен, по утрам он даже забывал перекрестить рот.

В день отъезда Кудеярова из Выселок хозяин как-то переменился, он улыбался про себя, стал ласков с зятем, пожелал благословить молодых образом божьей матери и ту икону отдал Кудеярову.

Неожиданно для Ивана было объявлено, что жена его остается в Выселках: надо-де докончить начатую вышивку бисером и шелками и вычинить все белье. Иван согласился. Катерина провожала его до крайних изб. Обоим было тяжело, неловко, какие-то неясные предчувствия томили их. Иван наклонился с седла, поцеловал ее в холодные сухие губы. Она стояла неподвижно, глядела на застывшие в небе облака, на потухающую зарю, пока тени от лошади и всадника не наползли на алую ленту неба. В поле будто потемнело и похолодало.

— Матерь божья, заступница великодушная! — прошептала Катерина. — Вразуми меня, укажи путь истинный и праведный. Выслушай исповедь моего сердца. Они обманули меня, сироту. Сказали, что обвенчают с офицером… Грозились меня в тюрьму посадить… в одну клетку со злодеями… Они надсмеялись и надо мною, и над моим мужем. Я могла бы полюбить Ивана, если бы они не помешали моей любви, не растоптали ее, не сорвали ее зеленые лепестки. Матерь божья! Владычица! Изболелось мое сердце. Не оставь меня, сироту, в безведении, безволии, бессилии, скажи, что мне делать, откуда брать силы для жизни? Вычуры мои всем надоели… Сие я вижу.

Наступила осень, а Муравьев все еще находился в мучительном ожидании ответа из Петербурга. Приходилось гадать: рассмотрен ли Айгуньский договор? Из далекой столицы поступали самые уклончивые и противоречивые ответы, доходили разные слухи и сплетни.