Виктор Сергеев - Унтовое войско

— Выпьем, ваше благородие, согрешим! — твердил Плюхин. — На закусь бы не конфетку эту, а байкальской рыбки сладостного вкуса. Эх-ма!

— Погоди, позы принесут.

— Не жрамши с утра, ваше благородие. Ни синь-пороху во рту. Военное дело, благословенные детушки! — Плюхин похлопывал китайцев по плечам, — Знайте отныне, что такое севастополец! Штык на штык, грудь на грудь, пика на пику — по-о-бе-жал англичанка по-о-бежал хранцузишко! Во как!

— Не шуми, Плюхин. Не мешай!

— Слушаю, ваш бродь!

Китайцы чего-то поняли, смеялись над Плюхиным, подвигали ему сладости, тот отпихивал от себя конфеты, бормотал свое.

— А зачем торговцы ваши красную бумагу лепят? — спросил Ранжуров у Бо Да. — Пишут мудрено вовсе. «У счастья и беды общий корень». Какой же общий? У нас в Шараголе жил казак Егор Лапаногов, у него табуны несчитанные… От счастья ему отбоя не было. Ау казака Пурбо Ухнаева из Нарин-Кундуя детишки спят в хлеву, зимой одеться им не во что. Этот Пурбо как родился с бедой да с нуждой, так и помрет. В чем же тут общий корень? Не пойму.

— Понять непросто, — ответил китаец. — А чужеземцу и совсем трудно. Жил когда-то в Китае великий мудрец. Не находилось ему равных ни в заморских, ни в островных государствах. Звали того мудреца Конфуцием. Что он изрекал, то с малых лет постигает каждый китаец. Умные слова Конфуция произносят в школах учителя, дома — родители, в армии — командиры, в монастырях — ламы. Везде Конфуций сопровождает китайца. Приехали мы в вашу Кяхту — он, Конфуций, с нами приехал… на красных листках. Чужеземцу это трудно понять, — повторил Бо Да и сочувственно поцокал языком.

— А сумею я понять про этот общий корень?

— Хотел бы молить небо…

— Что же сие?

— Конфуций учит нас, что счастье всегда сменяется бедой, а беда счастьем. У них одно происхождение: одна мать, один корень. Они друг за другом идут, меняясь, кто впереди, кто позади. Ветки одного дерева… Ветка изросла, отсохла, упала на землю. Молодая ветка подросла. Ваш казак Пурбо может не печалиться. Будет и его черед. Уйдет беда, придет счастье. Как хорошо!

«Уйдет зло, придет добро, — вспомнил Ранжуров про то, что всегда его мучило и донимало. — Добро рождает добро. Но не всегда. Добро может породить и зло. Это смотря от кого добро и для чего добро. Только сам не смей оказаться посередке между злом и добром. Для себя твори, для близких своих твори, для исполнения службы и присяги. А не жди безропотно, что на смену беде придет счастье, на смену злу придет добро. Помни, что плохое порождает плохое, как дерево дает сажу».

Наш народ сравнивает Конфуция с небом, озаряющим весь мир солнечными лучами, — продолжал Бо Да.

Хуан чего-то нахмурился, отставил чашку с ханьшином.

— Что с тобой? — спросил его Ранжуров.

— A-а, надоело… про этого… Конфуция… небо, божество, солнце! Дома голодные дети. Жди, когда на смену голоду придет сытость. Мне, пожалуй, не дождаться. От судьбы не ускользнешь.

— Воевать надоело, — вступил в разговор Цао. — Люди убивают друг друга. У нас в Китае года не упомнишь, чтобы он прошел без войны. А офицер Юй Чен уверяет, что государство процветает в трудностях, что государство гибнет, если ему не угрожают враги, что каждая неудача прибавляет ума. Англичане жгут наши города, а по Юй Чену выходит, что так и надо. Не жгли, было бы хуже. И читает нам Конфуция. Чужими словами говорить, что из овчины делать бич.

Бо Да рассердился, от злости совсем потемнел:

— Много вы понимаете! Младше меня, а туда же лезете… Забыли о сяо — сыновней почтительности? Кто уважает и чтит старших и своих родителей, тот достоин слушаться самого неба.

— Рога растут позднее, а они ушей длиннее! — крикнул Хуан.

— Жизнь Поднебесной империи зависит от мудрости правителей. Великий Конфуций учил нас, что правители напоминают ветер, а подданные — траву. Куда дует ветер, туда клонится и трава. Посмотрите в окно. Ветер дует с севера и клонит траву на юг. Скоро и мы, как верные подданные, отправимся на юг… домой.

— Как домой? — удивился Ранжуров. — Или с весны сюда прибудет новая учебная команда?

— Нет. Мы первые и мы последние… Офицеры уже объявили солдатам. Все знают о походе.

— И вы рады? Вы же не успели выучиться стрельбе, не смогли освоить строевую подготовку. Всю зиму стоят сильные морозы, даже теплая одежда мало помогает. Солдаты предовольны русскими инструкторами, — отозвался Бо Да. — Каждая моя вторая пуля попадает в мишень за двести пятьдесят шагов.

— А у меня две пули из трех, — вставил Цао.

— Хотелось бы пострелять из нарезного орудия, но что поделаешь, когда из Пекина получен приказ, — сказал Хуан.

Плюхин, успев крепко выпить, напряженным взглядом уставился на Хуана.

— Чео он? — спросил Плюхин хорунжего. — Чео он свербит, ваше благородие?

— Жалеет, что не пострелял из пушки.

— А-а-а… Бата-рея! Стреляй залпами! — заорал Плюхин. — Ка-артечью заряжай! Граната-ми! — и тотчас, успокоившись, добавил: — Орудийная пальба, ваше благородие, возвышает душу. Пушка, она не ружье… перед всякими прочими войсками…

Хозяин принес тарелку дымящихся поз. Ранжуров заказал ханьшину.

— Когда уезжаете? — спросил он Бо Да. — День известен?

— Китайские ученые составили календарь… Смотрели на луну, на солнце, на небо. По всему вышло… что если хочешь, чтобы тебе сопутствовала удача, начинай самое важное дело после четырех часов пополудни 27 января.

За окном харчовки выл ветер, стекло затянули узорчатые льдинки. В малюсеньких отдушинах виднелся забор, покрытый серебристой пылыо инея. Казалось, что там, на полупустынной улице, все проморожено до хруста, а сам мороз заснул на дороге, во дворах и огородах, заснул надолго, если не навсегда.

«До весны, до тепла еще далеко, — подумал Ранжуров. — А китайцы уезжают… жаль. Быть бы России оплотом Китаю. Да кто-то сие не хочет. — Подполковник давно подозревал Юй Чена. Неспроста этот манджурец слал лживые депеши в Ургу, обманывая пограничные власти Маймачена, толкал Пекин на разрыв с Петербургом. Неспроста… Холодно что-то, и ханьшин не греет, а до весны еще долго. У кого бы вызнать, где это весенние облака зарождаются, где?»

Ранжуров шел в пограничное управление за новым назначением. Надумал проситься в Шарагольскую сотню — все ближе к родной юрте. Соскучился по жене, сыну.

На душе было тяжело. Все из-за этих китайцев. Ушли… Как и обещали, по китайскому календарю… в четыре часа пополудни 27-го января. Ну, а ему-то, Ранжурову, казачьему офицеру, какое дело до этого? Ушли и ушли. Пусть себе… Они ушли в Ургу, а он уйдет в Шарагол. Поживет в родной юрте, встретит родных, одноулусников. Дома — не в Маймачене. Дома — не в Кяхте. Дома — не в гостях. Там сам себе хозяин.